Эти дни стали особенно трудными для Шуры. Образовалась пустота, в которую хлынули, вольно или невольно, обрывки воспоминаний о событиях последних дней и недель; они вырастали в холмы обид, в горы претензий… И выводы, которые следовали за ними, были малоутешительны.
Сводились они, коротко, к следующему: с Ниной поссорились насовсем; между ним и Женькой пробежала такая огромная кошка, что дружбе уже не бывать; в школе, из-за всех этих историй с учителями, с директором, из-за выступлений в защиту Стеллы Максимовны, ему теперь плохо, неуютно; дома тоже не лучше: родители недовольны, с отцом говорить трудно, с матерью не хочется; Стеллу Максимовну не реабилитировали — пороха не хватило; чем все кончится — неизвестно; отметки — хуже некуда, исправлять неохота, тошно, руки не подымаются… Вот он, значит, таков баланс — сальдо, бульдо и прочее… Тут и думай, что делать и как быть…
И Шура думал. Даже мыслил. А еще вспоминал все, что слышал, видел или читал о подобных случаях, и пытался из ряда разрозненных явлений вывести правило, закон. Закон для себя. В котором было бы ясно сказано, как ему быть и что делать.
Конечно, такого закона он не вывел. Далеко не каждому такое удается. Зато почти убедил себя, что нечего цепляться за школу, за дом. Шли же люди работать — и в пятнадцать лет, и пораньше. Или уезжали куда глаза глядят, где все другое: дома, деревья, ребята. И девчонки…
А время шло… Уже больше недели Шура и Нина не разговаривали. Даже не смотрели друг на друга. И, в общем, ничего страшного, говорил он себе, жить можно. Наверное, так даже лучше. Не надо то и дело глядеть на нее, замечать все изменения лица. Не надо выдумывать предлог, чтобы взять за руку, положить руку на плечо, коснуться волос. Не надо обмениваться ничего не значащими словами о каких-то там задачках, о погоде, о всякой ерунде; волноваться, пойдет ли в кино и докуда сможет он потом проводить ее. И не надо чего-то ожидать, что может произойти и даже как-то происходило, возле двери, обитой дерматином… Или здесь, в классе… Не надо всего этого! Как говорится: что-то там с воза — кобыле легче!..
Если б еще Нина вообще перешла в другой класс или в другую школу! Или, может, ему перейти? Не дожидаясь, пока переведут? А что? Кому он тут нужен? С Витькой они и так смогут видеться, а остальным на него — тьфу!.. Женьке, и Нине, и всем… Был Шура, и нет Шуры…
Так он себя уговаривал, растравлял, подзуживал, а сам далеко не безразличным взглядом следил за тем, как Нина все больше с Котькой Астаховым… То по спине его стукнет, толкнет, то волосы взлохматит, а то говорит о чем-то и глядит, глядит серыми, в темных крапинках глазами. Как будто зарисовать хочет. А там и рисовать-то нечего. Так только — ростом большой и в баскет лучше всех играет.
И один раз, в коридоре, возле дверей класса, когда Нина особенно долго и внимательно, как показалось Шуре, смотрела Котьке в глаза, Шура не выдержал.
— Смотри, смотри, — сказал он, остановившись рядом. — Глаза сломаешь.
Он и сам не понимал потом, почему сморозил такую глупость — неужели поумней что-нибудь не мог придумать?! Но слово, как известно, не воробей, и вылетело оно именно такое.
— И сломаю, если надо. Тебе какое дело? — ответила Нина.
На этом все бы, наверно, и кончилось, если бы Котька добродушно не произнес:
— Чего ты, Карганов, как с цепи сорвался? Ко всем лезешь, всех задеваешь. Что ты психуешь, честное слово? Маленький, что ли?
Возможно, именно этот благожелательный тон, а также невольный намек на его рост, вызвал у Шуры такую злость. Его еще жалеют, видите ли! Опекают… Ну да, он же ростом не вышел, и вообще придурок!..
— Ты! — закричал он, уже не помня себя от ярости. — Останкинская башня! Думаешь, вымахал с версту, так нормальный, а все другие психи? Неизвестно, кто больше…
И чтобы не видеть их и не слышать, Шура ринулся в класс, а по пути оттолкнул Котьку от двери. Но Шура не знал, к сожалению, что для Котьки все словесные оскорбления — малиновый сироп по сравнению с оскорблением даже самым незначительным действием. Поэтому Котька тут же ловко повернулся, схватил Шуру, оттащил от двери и угрожающе сказал:
— Что толкаешься?
— А чего? — сказал Шура. — Не разрешается?.. Может, ударить хочешь? Ну, ударь!
— Я мелюзгу не трогаю, — сказал Котька и отвернулся.
Такого Шура выдержать уже совсем не мог. Сейчас он не видел ничего: ни удивленно-жалостливых глаз Нины, ни собравшейся толпы любопытных, ни дежурного учителя, проходящего где-то в опасной близости.
— Смотря какая мелюзга! — закричал он, не отдавая отчета, что кричит. — Мелюзга разная бывает! А ты…