— А как докажешь?
Черт! Как я ему должен доказывать?
— Слово даю, — сказал я. — Хочешь, пойдем к писателю, спросим. Он врать не будет. Зачем ему?.. Он на войне контужен, — добавил я для чего-то.
После этого наступило молчание: паренек думал. А мне и страшно уже не было — все так нелепо. Как в кинофильме каком-нибудь.
— Ладно, — сказал он. — Только не обмани смотри… Открываю.
Я услышал, как звякнула щеколда, и поторопился толкнуть дверь, чтобы он еще не передумал, чего доброго. Но его уже нигде не было.
— …Прямо иди, вторая дверь направо, потом наверх, — раздался откуда-то из темноты его затихающий голос.
Найти оказалось не так легко. Я уже начал думать, что эта проклятая шайка решила все равно меня замуровать — не в чулане, так просто в подвале, откуда нет выхода, — как вдруг наткнулся на маленькую дверь, толкнул ее и оказался во дворе.
Это был школьный двор — в углу чернели угольные кучи, валялись поломанные парты, половинки глобуса… Я обогнул здание и вошел в школу с главного подъезда. Когда поднялся на третий этаж в зал, Николай Терехин уже закруглялся.
— …Напоследок, братва, то есть ребята, — говорил он, — никому не присоветую туда попадать. На тот курорт. Всем закажу. Не приведи бог или кто там вместо него… Лучше жить честно да скудно, чем как сыр в масле и от страха трястись… Вот такая картина… И еще хочу сказать про братана моего двоюродного Леху. Он у вас тут учится. Доведут его, говорю вам, ихние соседи до плохого. Попомните мое слово. До колонии или похуже чего… Он, понимаешь, за мать вступается, заели ее совсем, а они в милицию идут, в школу… Паренек он горячий, справедливый.
Я слушал, в общем, вполуха, потому что искал Глеба Юрьевича, а потом подсел к нему.
— Где пропадал? — шепотом спросил он.
Но я не стал рассказывать подробно.
— Так, живот болел, — ответил я.
— А теперь прошел?
— Ага…
2
В тот вечер, когда вернулись в гостиницу и пили в номере зеленый чай с мятными пряниками, Глеб Юрьевич рассказал мне все, что узнал со слов самого Николая Терехина, и потом попросил коротко записать.
Вот какая была там история.
Николай этот учился раньше в школе у Галины Ивановны, потом в ПТУ пошел, а после работать стал в автосервисе слесарем. Работал, как все, и брал с клиентов, как все. Не сразу, конечно, но быстро научился. Ума для этого большого не надо. А вскоре и похуже делами занялся: ставил на машины старые запасные части вместо новых, а новые выносил и «толкал» на сторону втридорога. Потом с кладовщиком делился. Целая группа их там этим бизнесом занималась. И всякими другими делами вроде этих.
Как вдруг случилось почти чудо! Николая от всего этого воротить стало, и он решил «завязать». Почему все-таки? Этого он точно объяснить не мог, но толчком послужил вроде бы один случай.
Входит как-то Николай в помещение, где сидит их приемщик Махмуд, и видит такую сцену. Махмуд, как обычно, лениво, еле губы раздвигая, втолковывает какому-то видному из себя мужчине, что сделать ничего нельзя: крестовин нет, тормозных колодок нет, свечей и тех нет. Мужчина просит, умоляет, говорит, что проездом здесь; руки к груди прикладывает, как будто романс чувствительный поет со сцены… И потом он вдруг заплакал. Крупный такой, загорелый седой мужчина — и плачет, как беспомощный ребенок. Прямо истерика вроде. А после стал выкрикивать злые слова, и тогда Махмуд спокойненько так обратился к другим клиентам и предложил свидетелями быть, как его тут оскорбляют, мешают работать. И все согласились… А мужчина плакал…
Вот тогда в Николае что-то перевернулось. Он-то ведь знал, что есть у них и крестовины, и колодки, даже распределительные валы. О свечах и говорить нечего… Этот плачущий, беспомощный мужчина, который что-то кричал визгливым, не своим голосом — пусть он и слабонервный какой-то, долго еще торчал перед глазами Николая.
И он сказал кладовщику и другим, что не хочет больше заниматься этими делами. Отрезано. С концами…
Приятели поудивлялись, поуговаривали, отругали его на всю катушку — и отлипли. А вскоре очередная проверка у них на станции была, ревизия, другими словами. Проверяли склад, отчетность — как обычно, и вдруг подходят к нему двое, просят шкафчик открыть, куда он одежу вешает, ну и там сумку свою кладет, «Адидас»…
— Пожалуйста, — говорит Николай. — Если, конечно, имеете право.
— Имеем, — отвечают ему. И книжечки свои красные под нос суют.
Отпирает он шкаф, раз такое дело, а эти двое прямо кидаются туда, друг дружку чуть не отталкивают. Один к куртке его надувной руки протянул, другой сразу в сумку полез.