Когда сюда летели на Ан-25, ох, и насмотрелся я этих гор! На всю жизнь, наверно. Снежные и серо-коричневые, гладкие и складчатые, острые и тупые, в зазубринах, в трещинах, в швах — какие хочешь. Целый город гор! Как будто я в кабинете географии над макетом горного массива наклонился… И реки тоже видны, ручьи, притоки: мы невысоко летели, и тумана совсем не было. Потом большая река показалась — Пяндж, над ней так и шли. Но перед самым Хорогом, когда уже снижаться стали, нужно было ущельем пройти. Мы в него как нырнем, слева скала совсем близко — чуть крылом не задеваем, страшно глядеть. А после этого сразу — аэродром, на самом берегу Пянджа. Он не очень широкий, и прямо на другой стороне — Афганистан.
Хорог весь зажат между горами. Они так близко, что сначала казалось, будто над городом постоянно висят облака, но это снежные вершины. Напротив одной из них мы сначала и жили. А после того как с Глебом Юрьевичем это случилось, я стал жить в доме… комнату, в общем, снимать, потому что гостиница слишком дорого.
Глеб Юрьевич еще в Душанбе не очень хорошо почувствовал себя. Многие его отговаривали лететь в Хорог; высоко очень и потом зима — заберешься, а обратно неизвестно когда попадешь: месяцами тут нелетная погода бывает. Но он уперся: должен слетать, и все! Неизвестно, когда еще приведется и приведется ли вообще. Ну а я что, мое дело десятое, я человек подневольный, сам знаешь.
И вот живет теперь этот подневольный человек под самым небом, вернее, на границе между небом и землей. И ходит этот человек в здешнюю школу, в девятый класс «А». Как Ира Каменец. (Меня Глеб Юрьевич устроил, уже когда в больнице лежал). И есть у этого человека много новых знакомых — Замон Муллоев, Шириншо, Толька Граблин, рыжая Аня Зайцева, у которой один глаз на вас, а другой — на Северный Кавказ, но ей это очень идет… И снова он хватает тройки и четверки (двоек пока не было). И все опять по-прежнему, только вокруг высоченные горы, и нету рядом ни Витьки, ни Женьки, ни Андрея, ни… никого. И знаешь, коли уж по правде, очень мне всех вас не хватает. Всех вместе — скопом, понимаешь? А если по отдельности, то больше, больше всего, наверно, тебя — юмориста. Честное слово! И еще нашу «Сядь и подумай» захотелось увидеть, «спасибо» сказать за то, что на такие горы взобрался. Ну и родителей, конечно…
А насчет этой всей истории… Я согласен, пожалуй, с Глебом Юрьевичем. Он говорит, вообще-то я был абсолютно прав, когда выступил на защиту Стеллы… Но важно, не только что и кого защищать, а и как. Он считает, я вел себя вроде нашего директора — как максималист. Понятно, что это такое? Ну, лез напролом, не считался с тем, что люди разные, всем пытался навязать свое мнение, осуждал, если меня сразу не понимали, обижался, других обижал. Глеб Юрьевич сказал, что исторически максималисты стоят близко к анархистам, а в смысле моральном они тоже вредны. (Значит, я вредный элемент, усек?) Почему вредны? Ну потому, что требуют, чтобы все поступали только так, а не иначе, чтобы ходили только такой походкой, а не другой, говорили только об этом, а не о том — в общем, были такие, как им, максималистам, хочется. А если люди идут, даже в ту же самую сторону, но своей походкой, если у них есть свои мнения, свои слабости, свои недостатки — таких максималисты объявляют недостойными, плохими, бяками. Даже врагами… Словом, максималисты всегда слишком многого требуют от людей, осуждают, давят на них. А это не конструктивно, не плодотворно. Это может дать только временный эффект, а потом все их начинания расползутся по швам… Так примерно говорил Глеб Юрьевич.
Ладно, хватит об этом.
К Глебу Юрьевичу в больницу хожу каждый день. И не я один. Другие ребята тоже. И учителя здешние. Я потом остаюсь и пишу, что Глеб Юрьевич диктует. Сейчас ему лучше немного, а то прямо чуть не трепанацию черепа хотели делать, чтобы до паутинной оболочки добраться, которая все мутит. Теперь он уже читать сам может. Но вот волноваться ему нельзя, даже чуть-чуть.
А у меня опять история. Видно, так мне на роду написано.
Начал я замечать, вернее, понимать, что рыжая Аня ко мне… В общем, не так, как к Замону, а лучше. Соображаешь? А ему это, конечно, не нравится. Кому ж понравится? И начал он всякие номера выкидывать… Будто кто-то виноват… Я ему сколько раз пытался втолковать, чтобы ничего про меня не думал, и нечего переживать, но он делал вид, что не понимает. Тоже гордый. А Аня прямо как нарочно. Но сказать ей ничего не могу. Что я скажу?..
Замон прямо с ума сошел! Закусил удила и несется, как белый афганский скакун. Я их видел уже за Пянджем, на том берегу, когда нас возили на машине вдоль границы — поглядеть на горячий ключ «Гарм-Чашма́». Кстати, возле этого ключа Замон тоже отколол номер.