— Значит, не болен, — сказал Силин. — Работает в другом месте.
— Или уехал совсем. В Сибирь или на Чукотку.
— Пусть бы эта инспектриса в Сибирь улетела! — сказала Нина Булатова.
— С царицей на пару!..
На другой день мы поехали туда с Бронниковым, через день — Валька с Троновым, но все напрасно. Съездили в воскресенье — опять то же самое.
— Давайте к соседям позвоним, — сказал Гена Князев.
Нам долго не открывали, потом в дверях показалась старушка.
— Господи! И в воскресный день за макулатурой!
Она хотела захлопнуть, но мы успели спросить, когда в последний раз она видела своего соседа и не знает ли, где он.
— Когда, когда… Разве упомнишь тут… Вчерашний день, наверное, а может, позавчерашний. Бежит по лестнице, как на пожар…
— Все ясно, — сказал Силин, когда дверь закрылась. — Съели они его. С потрохами.
— Или сам ушел, — сказала Лида.
— Нехорошо, — сказала Нина. — Он же к нам уже привык. И мы тоже. Как же теперь?
И опять в ее голосе я услышал Джульетту и захотел даже прочитать всю пьесу с начала до конца, хотя она в стихах.
— Нужно вот что сделать, — сказал Саблин по дороге к автобусу, — нужно срочно обратиться…
— Куда?
— Надо срочно написать, — сказал Силин.
— Кому?..
— В отдел народного образования, — сказал я. — В роно. Вот куда. Они ведь учителей назначают.
— Может, лучше сходить?
— Сходи. Так тебя там и примут. Заждались!
— Значит, давайте писать, — решил Валя Саблин.
— Можно у меня, — предложил Гена Князев. — У отца пишущая машинка…
Над письмом мы пыхтели довольно долго: все оказалось трудным, начиная с обращения. В самом деле — как писать: «Уважаемые товарищи»? «Дорогое роно»?
— «Дорогой сэр», — сказал я. Но всем было не до шуток.
Сошлись на таком начале: «Уважаемый зав. роно!» После этого было еще сложней, мы чуть совсем не переругались, и, наконец, родилось послание:
«…Мы, ученики 8-го класса «Б» 319-й школы, решили написать Вам (Валя Саблин поклялся, что «Вы» в заявлениях пишут с большой буквы) о том, что у нас произошло. Причины мы точно не знаем, но у нас взяли нашего учителя В. А. Рубина, которого мы уважаем и считаем очень хорошим. Если это правда — то, что мы думаем, — то Вы поступаете неправильно. Не надо слушать одну сторону, а надо две. Он интересно ведет уроки, устраивает хорошие вечера (не дискотеку, а литературные), а если кому-то не нравится, то что же — у всех свое мнение. Толстому вот Шекспир не нравился. И у нас тоже свое мнение.
А то, что он заступается за других, — это ведь хорошая черта, разве не так? Если нужно голосовать, мы голосуем за него двумя руками. И мы хотим знать, что с ним, а нам в школе не говорят. Дома его тоже нет, и мы ничего не знаем…»
Вот в таком роде было письмо.
Гена пошел в другую комнату за машинкой и вернулся вместе с отцом.
— Пусть прочитает, ладно? — сказал он. — Может, подскажет что-нибудь.
— …Ну, — спросил отец Гены, — о чем бушуете, витии?
— Я же тебе говорил, — сказал Гена. — А теперь письмо написали. В роно. Посмотри. Все на месте? Мы его сейчас отпечатаем.
Нагнувшись над столом, отец Гены стал читать. Потом взял письмо в руки, прошелся по комнате — раз, другой, третий. Мы смотрели и ждали. Не нравится чего-то?..
Он снова прошелся по комнате, потрогал кактус на окошке, укололся и отдернул руку.
— Я вспомнил стихи, — сказал он после молчания. — Пушкина Александра Сергеевича… Вы их наверняка еще не знаете. Они довольно сложные. Но все же послушайте…
Читал он наизусть, медленно, очень хорошо и ясно, а когда закончил, спросил:
— Все понятно?
Костя Бронников первый ответил:
— Не все.
Отец Гены стал говорить, что здесь Пушкин не жалуется, не сетует на то, что не может помешать войнам или еще чему-то: например, увеличению налогов, печатной лжи и так далее. Главное для него иметь возможность, пока он жив, созерцать красоту природы, пользоваться плодами искусства и вдохновения…
По-моему, я правильно передаю, что он нам объяснил. Но для чего он прочитал это? Не просто ведь, чтобы похвастаться: как я Пушкина хорошо помню! И я, кажется, усек — да и не я один: отец Гены хотел сказать, что не надо нам лезть и вмешиваться в чужие дела, а нужно любить природу, книги, искусство. В этом и есть счастье. Уж если сам Пушкин так считал…