— Уже очень поздно, — сказала мама. — Дай мне номер домашнего телефона этого друга.
Я сделала вид, что пытаюсь его найти.
Отец отложил газету в сторону и уменьшил звук телевизора до шепота, потом поднялся. Они теперь стояли вдвоем с мамой с очень серьезным видом, скрестив руки на груди. Это не предвещало ничего хорошего. Такой серьезный вид бывал у них в тяжелые моменты жизни: когда мы с Анхелем болели, когда наш отец оставался без работы. «Ну почему ты все никак не приходишь? — мысленно обратилась я к Анхелю. — Выручи меня!»
Я вернулась в гостиную с пустыми руками, серьезным лицом и тоской на сердце. Отец посмотрел на меня вопросительным взглядом. Взглядом, в котором чувствовался страх. Мама принялась надевать джинсы. «Мозг» в ее желудке, похоже, проснулся. Когда она надевала верхнюю одежду на ночь глядя, это было еще одним признаком того, что в жизни наступил тяжелый момент.
— Он ушел гулять в пять часов и до сих пор не вернулся, — сказала я.
— Такого не может быть, — ответила мама, пристально глядя на меня и очень медленно произнося слова — как будто она размышляла в этот момент обо всем плохом, что происходит на свете, обо всем плохом, что может произойти с ее семьей, и обо всем плохом, чего можно ожидать от меня.
Я всегда очень боялась, когда мне приходилось сообщать родителям что-нибудь неприятное — особенно им обоим одновременно. Именно в таких случаях я осознавала, что они представляют собой единое целое, своего рода сплоченную команду, представляют собой стену, через которую мне необходимо пройти.
— Почему ты позволила ему уйти одному? — рявкнул отец, который вообще-то не видел ничего плохого в том, что Анхель выходит на улицу один.
— Потому что все его друзья ходят гулять одни, — сказала я, начиная шмыгать носом.
— Не надо плакать, — сказала мама, поспешно зашнуровывая кроссовки. — Сейчас не время для слез. Где он гуляет?
— Везде, — ответила я.
— Везде? — переспросил отец.
— Да. Они ходят до конца улицы и обратно или на соседнюю улицу. Еще они ходят в парк, чтобы там поиграть в футбол, а затем идут к кому-нибудь из них домой.
— Какой же я была слепой… — сказала мама, глядя на меня сердитым взглядом.
Я была готова умереть, лишь бы только не подвергаться подобной пытке. Мне теперь уже никогда не будут доверять. Мама, наверное, способна меня сейчас убить. Да, она могла бы это сделать. Она могла вонзить в меня зазубренный нож, которым разделывают мясо. Он был таким острым, что ей не пришлось бы прилагать никаких усилий. Я подумала, что наглотаюсь таблеток, которые лежат в прикроватных тумбочках моих родителей. Мама пичкала себя успокоительными и таблетками от головной боли. Чтобы их купить, нужно было показать аптекарю рецепт и документ, удостоверяющий личность. На коробочках с этими таблетками было написано: «Хранить в местах, недоступных для детей», однако не было никакой разницы в том, где хранились подобные таблетки — в ящике тумбочки или в каком-либо другом месте. В нашем доме не имелось ничего, что можно было бы от меня спрятать, будь то предметы, документы, взгляды или чувства.
Мама резким движением открыла в прихожей шкаф и достала из него сумку.
— Куда ты пойдешь? — спросил отец.
Мама ничего не смогла ответить. Она, похоже, уже не могла даже плакать. Перед ее мысленным взором, наверное, проносились тысячи ужасных сцен. Мое сердце сжалось.
— Подожди, — сказал отец. — Пойду я. А ты позвони в полицию.