Она сделала паузу, ожидая, наверное, что я о чем-то ее спрошу, но я не стала ничего спрашивать. В этот момент меня больше интересовала она сама, а не ее желание в чем-то признаться.
— В кармане норковой шубы лежит мешочек с деньгами. Миллион песет. Твой папа об этом ничего не знает. Это мои сбережения. Я сказала бы ему о них только в том случае, если бы для нас настали тяжелые времена. Это стало бы для него приятным сюрпризом.
Я раньше даже представить себе не могла, что мама способна на такой поступок — утаить какую-то сумму от своего мужа.
— И что ты хочешь, чтобы я сделала?
— Я хочу, чтобы ты на всякий случай знала, что там есть эти деньги.
— Хорошо. Пусть лежат там, пока ты не выйдешь из больницы.
Мама закрыла глаза. Для чего она припрятала эти деньги? Мне, конечно же, не верилось, что только для того, чтобы сделать «приятный сюрприз» моему отцу. Они ничего друг от друга не скрывали и всегда все подсчитывали вместе, сидя друг напротив друга и положив посредине калькулятор с солнечной батареей так, чтобы на нее падал из окна свет. Отцу было бы психологически намного легче, если бы он знал, что у него с женой имеется в запасе миллион песет, но мама, тем не менее, имела мужество смотреть на то, как он мучается, и ничего не говорить о накопленных ею деньгах. Она, видимо, приберегла эти деньги для чего-то такого, что считала более важным, чем преходящее спокойствие моего отца.
Как-то раз в начале сентября, когда было уже отнюдь не жарко, но тем не менее деревья, растущие вокруг больницы, все еще оставались зелеными, а птицы пели так весело, как будто в мире не бывает ни болезней, ни вообще ничего плохого, мне вдруг стало страшно. Я была одна лицом к лицу с одиночеством своей матери. Ее секреты превратились в опустошительное одиночество, которое истекало из больничной палаты № 407 и воздействовало на мир как затмение. Оно пронизывало зелень деревьев, пение птиц, гул автомобилей и свет окон, делая все это каким-то другим. Оно также пронизывало мои легкие, мои вены, мои мысли. Я боялась, что мама умрет. Что будет, если она умрет? Мне, по меньшей мере, придется приучать себя к мысли, что ее жизнь не была абсолютно бессмысленной и что что-то в ее конце было таким, каким оно должно быть. Мне не хотелось, чтобы люди на автобусной остановке увидели, как я плачу от горя, которое еще не случилось, поэтому я надела солнцезащитные очки и попыталась переключиться на размышления о своей учебе. И тут мне вдруг пришло в голову, что я до сих пор не подала документы для поступления в университет и что срок подачи этих документов уже, скорее всего, прошел.
Я мысленно сказала себе, что буду заниматься самостоятельно, а на следующий год поступлю в университет и за один год сдам и все экзамены за первый курс, и часть экзаменов за второй. Мама, думая, что я уже учусь в университете, была очень довольна и рассказывала об этом врачам и медсестрам. Она все больше и больше худела, и врачи ждали, когда у нее повысится содержание железа в крови, чтобы ее можно было прооперировать.
Я попросила отца наведываться в больницу каждый день, но он ответил, что не может оставлять свое такси и что нам будет требоваться все больше и больше денег на лекарства для мамы. Это были всего лишь отговорки: ему просто было больно смотреть на жену, превратившуюся в худущую старуху.
— Взгляд у нее стал каким-то другим, — с отчаянием сказал он мне.
Он сидел перед телевизором. Я поставила перед ним тарелку с куском лазаньи, которую только что подогрела. Мне уже не нравилось готовить еду, не нравилось стараться делать что-то вкусненькое только для того, чтобы насыщать неблагодарные тела, которые почему-то болеют. Мама решила прибегнуть к экстренным мерам и в последнее время стала принимать витаминные добавки, которые сама недавно продавала. Она считала, что вреда они не причинят, а вот полезными вполне могут быть. Отец ел совершенно без аппетита. Он двигал вилкой так, как будто воздух был очень густым и препятствовал его движениям.
— Это ты приготовила? — спросил он, глядя в экран телевизора.
— Она стояла в холодильнике, пришлось разогревать.
— Я так и подумал.
Он медленно прожевал кусочек и с трудом его проглотил. Оправа его очков ярко поблескивала.
— Папа, деньги — не проблема.
Он повернулся ко мне, держа в руке вилку.
— Какая ты наивная…
Я отложила в сторону кухонное полотенце, которым так сильно терла себе во время этого разговора руки, что кожа на них покраснела. Я почувствовала, как по ним с бешеной скоростью зациркулировала кровь. Помедлив секунду-другую, я вышла в коридор и направилась в спальню родителей. Там я достала из комода чистую пижаму для отца, а потом, открыв шкаф, поискала чехол из белой материи, который был надет на норковую шубу, расстегнула его и начала ощупывать карманы. В одном из них я обнаружила мешочек из коричневого шелка — то есть того же материала, из которого была изготовлена подкладка шубы. Внутри мешочка лежали деньги купюрами по пять тысяч. Я очень быстро, поглядывая на дверь, пересчитала купюры. Один миллион песет. Я снова пересчитала купюры. Мне казалось, что если я сейчас покажу эти деньги отцу, то у него уже не будет оснований отказываться навещать свою жену каждый день, чтобы не слышать от врачей, в каком тяжелом состоянии она находится, и оставлять ее всецело на них одних. Однако отдать эти деньги отцу — это значит распрощаться с надеждой на то, что мама снова станет хозяйкой своих секретов. Однако секрет, связанный с Лаурой, был известен не только ей, а еще и ее мужу, и даже Анне — «той, у которой есть собака». Я положила шелковый мешочек с деньгами обратно в карман норковой шубы и застегнула покрывающий шубу чехол, а потом, встав на мягкое кресло с обивкой из голубого бархата, достала завернутый в одеяло портфель из крокодиловой кожи.