— Пан есть журналист?
— Да, — в некотором замешательстве отвечаю я.
— Из Москвы?
Я утвердительно киваю.
— Мать настоятельница монастыря Пресвятой Девы просит пана журналиста навестить ее…
Я невольно хватаюсь за косяк двери, потому что все вокруг кажется мне нереальным. Потом неловко кланяюсь, благодарю за приглашение и уверяю, что почту за честь посетить монастырь в любой удобный для настоятельницы час.
Поскольку церковь отделена от государства, я чувствую себя так, словно оказался на дипломатическом посту. Монахиня вздыхает с явным облегчением и произносит более торжественно:
— Мать настоятельница просит пана журналиста прибыть к двенадцати часам дня.
Затем губы у нее складываются в трубочку, как у человека, сюсюкающего перед ребенком, морщины на лице расправляются, она тихо отборматывает свою уставную фразу: «Во имя отца, и сына, и святого духа!» — склоняет голову и уходит. Я стою в дверях и смотрю ей вслед все с тем же ощущением полной нереальности происходящего. Однако косяк под моей рукой прочен и устойчив, как само мироздание. Только впереди, в коридоре, остатком видения взвивается на повороте длинная ряса монахини, похожая на шлейф платья, потом она исчезает.
Я выхожу в сад, чтобы подумать о странном приглашении и о том, как вести себя во время будущего визита. В дверях сталкиваюсь плечом к плечу с Сиромахой. Он бледен, лицо его покрыто крупными, сверкающими на солнце каплями пота. «Уж не сорвался ли он со скалы?» — думаю я.
Сиромаха хватает меня за руку и громким шепотом спрашивает:
— Зачем приходила к вам эта старая ворона?
Такой шепот должен быть слышен далеко за каменной оградой гостиничного двора. Я невольно оглядываюсь.
— Я видел, что она прошла в ваш номер! — яростно шепчет Сиромаха.
Слышен свист «кошки» под скалой, — это бросает Володя. Второй новичок, забыв, что бросок делается в поучение ему, смотрит на нас. Мне кажется, что в его черных глазах затаилась нелепая злоба. Володя, заметив, что новички отвлеклись, сердито срывает «кошку» со скалы и принимается сматывать лестницу. Он проходит мимо нас, швыряет лестницу возле палатки и спрашивает:
— Что же, мне неделю вас обучать?
Из палатки доносится до противности резкий голос Зины:
— Завтра мы уходим в горы, Володя! Так и скажи своим новеньким…
Она появляется из палатки переодетая для прогулки. Теперь на ней нейлоновая кофточка и лаковые туфельки на высоких каблуках. Она медленно проходит мимо, бросая высокомерный взгляд на нас и покачиваясь на ходу. Но мы, уже втроем — приятель Сиромахи подошел беззвучно, словно подкрался, — не обращаем на нее внимания, что ее очень злит. Крепыш, в главах которого по-прежнему поблескивает непонятная мне ярость, вдруг спрашивает:
— Разве среди советских журналистов бывают отсталые элементы, которые верят в бога?
Мне очень хочется ответить грубостью. Но крепыш указывает на каменную скамью у стены, нагретую солнцем, и говорит:
— Давайте посидим рядком да поговорим ладком. Объясните, как мужчина мужчине, какие могут быть вас дела с монастырем? Что вы — журналист, я знаю по его рассказам. — Он тычет обкуренным желтым пальцем в сторону Сиромахи. — А я — мастер бурения Зимовеев. Вот и расскажите нам — не для отчета, а по совести, — зачем к вам приходила эта старая карга?
Глаза его все еще не утратили ярости. Я понимаю, что у геологов нет никакого права задавать мне эти вопросы, но в то же время их интерес занимает меня. В самом деле, визит монахини ко мне, вероятно, вызывает недоумение. Принужденно улыбнувшись, я объясняю:
— Игуменья приглашает меня в гости.
Теперь они таращатся на меня так, будто я заморское чудо. Мне становится смешно, однако я тут же вспоминаю, что я лицо в некотором роде официальное. И мне уже не до смеха! Не только этим моим соседям, но и самому становится несколько неловко. А как я должен держаться во время такого визита? Строго официально? Иронически? Занять профессиональную позицию газетчика, обязанного интересоваться всем, или притвориться частным лицом, которое совершает этот визит из чистого любопытства?
Геологи все еще смотрят на меня с недоумением, вот-вот отодвинутся, как от заразного больного. Но мне уже занятно, почему они приняли так близко к сердцу, появление монахини?
Я пристально оглядываю обоих. Они в одних годах, примерно по двадцати пяти. У Сиромахи тонкое, очень интеллигентное лицо, хотя я знаю, что он происходит из местных крестьян. Глаза у Сиромахи прозрачные, мечтательные. Да и характер такой же мечтательный, это понятно и из его воодушевленного поведения на работе, и из того необычно-радостного возбуждения, с каким он повествует о всех своих маленьких удачах.