Когда внезапная суматоха улеглась, сэр Исмей снова обернулся к зятю:
– Ну что, красивую я подарил тебе невесту? – Он обнял Генри за широченные плечи и ободряюще улыбнулся Розамунде: видать, порядком размяк от счастья и вина. – Смотри, какая ядреная. Народит тебе дюжину сыновей.
Генри взглянул на жену и довольно равнодушно согласился:
– Да, на редкость хороша. – И, больше не сказав ни словечка, стал отдавать распоряжения дворецкому, чтобы тот приказал внести угощение.
Розамунда болезненно сжалась от его пренебрежения… А между тем слуги торжественно вносили подносы с душистой горячей снедью, держа их высоко над головой. Прошествовав по всей зале, они сначала подходили к столу лорда. Розамунда во все глаза смотрела на запеченных павлинов, которые как живые сияли великолепным оперением, на поджаристые говяжьи ноги, плававшие в пурпурном винном соусе, на зажаренную на вертелах оленину и начиненных устрицами золотистых каплунов. После мяса подали рыбу, изобильно политую соусом и украшенную разной зеленью, а еще были рыбные и мясные закуски, а еще томленные в меду репа и брюква. Ко всему этому прилагались горы хлеба – длинные буханки, – такого белого, какого Розамунда не едала даже в Обители. Рядом с батонами желтело на блюдах свежесбитое масло, на котором были оттиснуты гербы обоих родов. А потом сладости: взбитые с сахаром сливки и фрукты, торты, благоухающие ванилью и корицей, затейливые марципановые печенья. И вволю вина – огромные бурдюки. Оно лилось через край кубков, обагряя руки нетерпеливо подталкиваемых слуг, тонкими струйками стекая на циновки. Все, чем мог похвастаться властитель Рэвенскрэга, было на столах, после лорда и его супруги первыми потчевали самых именитых гостей, потом и остальных – сообразно рангам и сану.
У самого входа пировала челядь, распивая эль и закусывая его блюдами попроще. Розамунда куда охотней отведала бы незамысловатого угощения слуг. В изысканных господских кушаньях было слишком много незнакомых и непривычных приправ – и в мясе, и в подливе. Иногда Розамунда и понять не могла, что такое она ест.
Изрядно уже наугощавшись вином, кое-кто из мужчин начали подначивать Генри, укорять его за невнимание к столь прекрасной новобрачной. Он тут же нашелся что сказать: уверил их, что в спальне ей жаловаться на него не придется. Однако те, кто застиг его на рассвете в обществе прелестной незнакомки, стали выведывать, не порастряс ли он уже все свое богатство и осталось хоть что-нибудь для супружеского ложа. Генри, ничуть не обидевшись, уверил дерзких шутников, что казна его не оскудела – вполне хватит, чтобы прочно связать породнившиеся семьи.
Розамунде охальные шуточки были давно не в диковинку, но она не знала, как отнеслась бы к ним настоящая Розамунда, только что покинувшая стены монастыря. Может, нужно притвориться смущенной? Впрочем, щеки ее и так пылали от вина и жары. Пока Розамунда раздумывала, как ей держать себя дальше, в залу, весело распевая, вбежали плясуньи.
На них были зеленые, почти прозрачные наряды, богато украшенные золотом, а на головках красовались венки. Все взгляды тут же устремились на них. Некоторые мужчины так и замерли, не успев донести до рта кубок, – уж больно прельстительны были эти женщины. При каждом движении легкая ткань взметывалась, скользила – в разрезах мелькали то обнаженные груди, то бедра. Танцуя, они пели старинную Рождественскую песнь, размахивая в такт перевитыми золотыми лентами гирляндами, которые держали в руках. У каждой был и свой особый танец, закончив его, плясунья подходила к столу лорда и, преклонив колени, протягивала ему гирлянду. Все до одной были уверены, что именно ее прелести покорят его. Однако Генри, смеясь, одарил всех одинаково – каждую золотой монетой. Плясуньи были заметно огорчены.
Как только они удалились, слуги принялись сдвигать столы и стулья в дальний конец, расчищая место для танцев. На стол лорда водрузили особый свадебный десерт: это означало, что пир близок к завершению. Сахарное диво поблескивало, присыпанное розовым молотым сандалом. На подмороженной (чтобы блестела, как настоящий снег) марципановой горе, вернее, на самой высокой ее вершине, сидел огромный ворон и смотрел на подножие, где изготовился к прыжку маленький – гораздо меньше ворона – леопард: по всему было ясно, что леопард страсть как хочет вскарабкаться на гору.
Розамунде было любопытно, как воспримет ее отец это беззастенчивое напоминание о том, что могущество Рэвенскрэгов достигло вершин, о которых де Джиры пока лишь только мечтают.
Намек, заключенный во вроде бы безобидной застольной шутке, попал в цель: Розамунда, обернувшись, приметила, как помрачнел сэр Исмей и как жадно стал пить из кубка вино. Да, ему дали понять, что, несмотря на теперешние родственные узы, главным в их союзе остается Генри – по праву силы и сана.
– Мы должны станцевать хотя бы один танец… прежде чем удалиться, – вполголоса сказал Генри, склонившись к ее уху. Это были первые слова, которые были обращены наконец к ней, но они были ей не в радость, потому что в глазах его не блеснуло ни искры нежности или страсти, странно тусклыми были они сейчас. Под вполне невинным словом «удалиться» подразумевался уход в спальню. Камеристки растолковали ей нынче утром, как все будет. Гости с торжественным свадебным гимном проводят их в брачный покой. Когда молодые лягут в постель, провожатые уйдут. Пока гости будут плясать и веселиться, два древних дворянских рода должны стать как бы одним.
Розамунда встала нехотя и с трудом, будто была старухой. Ни танец, ни то, что должно было последовать затем, совсем ее не прельщали. Радостных воспоминаний как не бывало, они сменились страхом перед разоблачением и расплатой. Возможно, сэра Исмея заставят рассказать все как есть. Розамунда вздрогнула: если это случится, не видать ей завтрашнего утра.
Сквозь хохочущую толпу Генри повел ее на середину залы. Менестрели на своих хорах заиграли подвижный танец. Ноги Розамунды будто налились свинцом. Она покорно подчинилась Генри, который повлек ее в начало длинной череды танцующих, – молодые должны были вести танец. Она неловко спотыкалась, будто циновки под ее ногами не были гладкими и свежими. Ожидание и страх болью отдавались в висках.
Розамунда не сомневалась, что гости вот-вот начнут понимающе хихикать, дескать, дело ясное, эта монастырская голубица даже и танцевать не может от ужаса перед брачной ночкой. Как бы не так. Она упрямо вскинула голову и заставила себя улыбнуться. Да пропади все они пропадом! Это ли будет не потеха: взглянуть на вытянувшиеся лица этих богачей, когда они узнают, что их одурачила дочь деревенской прачки. Только потехи-то будет на минуточку, а вот лиха ей отольется на долгий срок.
Наконец танец кончился. Подпившие гости стали выстраиваться в процессию, готовясь сопровождать молодых: жених и невеста впереди, за ними самые именитые приглашенные, потом гости попроще, а замыкали шествие музыканты и слуги. С ликующим хохотом, со всякими шутками-прибаутками и песнями новобрачных долго вели по длинным промозглым коридорам. Когда подошли к спальне, весь этот пьяный сброд еще больше разгулялся, выкрикивая подначки. Розамунда обомлела, узнав заветную дверь: это была та самая комната, в которой она отдала Генри свою честь. Слезы навернулись ей на глаза, как подумалось, что все нынче могло быть иначе. Дверь распахнули и ввели молодых в покой. По-зимнему скудные лучи освещали высокие своды и мягкие складки бархатного балдахина, оживляя блеском золотую кайму на покрывале и знакомый герб с изображением ворона.
Дамы окружили Розамунду и стали помогать ей раздеваться, старательно загораживая ее от любопытных мужских глаз. Кавалеры же разоблачали своего лорда, стягивая с него дублет и рубашку и с не меньшей, чем у дам, ретивостью пряча его от приметливых знатных матрон, завидовавших невесте, заполучившей такого красавчика. Те же из дам, кто успел изведать пылкость Генри на ложе, а не понаслышке, понимающе улыбались, досадуя, что столь щедрые дары достанутся нынешней ночью этой стыдливой дурочке, наверняка неспособной их оценить – ведь только-только из монастыря.