Потягивая сладкое густое вино, Розамунда исподтишка наблюдала за Генри: как он сражался с самим собой. Она понимала, что ему очень трудно нарушить дворянские обычаи. Узнав, из-за каких пустяков он от нее отвратился, Розамунда несказанно обрадовалась. Но тут же вспомнила, что теперь она не сможет предъявить доказательства своей невинности. Лицо ее побелело от ужаса: ничто не могло ее спасти.
Генри снова сел на краешек постели и стал сосредоточенно теребить бархатное покрывало, словно это могло охладить его разум, все более туманившийся от жара в крови, от разгорающейся страсти. Хотя сорочка Розамунды по-монашески скромно прикрывала всю фигуру, отброшенная в сторону простынка больше не таила очертаний высокой упругой груди. Сквозь тонкое мягкое полотно проступали соски, дразня лорда Рэвенскрэга, напоминая о том, как истово отзывалось ее тело на каждую его ласку.
Генри закашлялся и отвел глаза.
– Я вижу, ты не хочешь мне помочь, – напряженным голосом посетовал он. – Жена… не жена… как бы то ни было, ты одна из прекраснейших женщин на свете. И ты должна понять, что мы должны подчиниться долгу. Ну скажи, что наконец поняла меня. Ты меня слышишь, Розамунда?
– Да, слышу, но понять не могу. Почему жене возбраняется быть любимой и желанной?
Ее пальцы потянулись к его руке, настойчиво пробираясь под вышитый рукав – Генри замер. Запретив себе отзываться на ее ласку, он медленно к ней повернулся:
– Я не против обоюдного уважения и даже согласен на некоторое подобие страсти, – сказал он, спешно отводя глаза от полных рдеющих губ. – Ты должна родить мне сыновей. И потому нам придется узнать друг друга поближе. – Он улыбнулся, чтобы смягчить свои слова, но ответная ее улыбка заставила его сердце неистово забиться, ибо она манила и призывала. – Не думал я, что в монастырях воспитывают таких плутовок. – Он, вспыхнув, наклонился к ней, но, опомнившись, тут же отпрянул. – Из-за вчерашнего безумства я… я поклялся себе, что не трону тебя нынешней ночью.
– Это уж чересчур. Сегодня ведь наша свадьба, разве лорду пристало пренебрегать супружеским долгом? И к тому же, – она провела рукой по скрытому под багряной хламидой стройному бедру, – рано или поздно тебе все равно придется мною овладеть. Так зачем мучить себя бессмысленной игрой?
– Это не игра, – запальчиво воскликнул он, пытаясь унять жар, разгоравшийся в жилах. – Прошлой ночью я допустил непозволительную слабость. Больше этого не повторится. И к тому же у меня есть обязательства… – Он прикусил язык, поняв, что сейчас выдаст свои тайны.
– Я ведь говорила, что люблю тебя. И хоть ты не щадишь меня – с той минуты, как открылась моя шутка, – я готова простить тебя, Генри, – прошептала она, завораживая его взглядом мягко мерцающих в полумраке темных очей.
– Да не можешь ты меня любить. Ты ведь совсем меня не знаешь, – осипшим вдруг голосом возразил он, стараясь не обращать внимания на ее пальцы, поглаживавшие его бедро.
А потом она улыбнулась и положила ладонь ему на плечо – такое мускулистое, – тут же вспомнив, какое гладкое оно на ощупь…
– Нет, я знаю тебя… а после вчерашней ночи, может, даже лучше, чем многие другие. Ты мой любимый.
– Нет, Розамунда, не говори так, – простонал он, закрывая глаза. – Нет, – слабо противился он, однако ж позволив притянуть себя поближе.
– Да, – продолжала настаивать на своем Розамунда, обвивая его руками. Ее сердце чуть не разорвалось от счастья, когда она прижала к себе его жаркое тело, все более подчинявшееся зову страсти – неровное дыхание выдавало это.
– Я же поклялся… – все еще пытался протестовать он, но рука его уже ухватила шелковистые каштановые пряди и нежно приподняла ее голову, и через миг он уже целовал эти жаждущие ласки уста, тут же опаленный обоюдным жаром их устремленных друг к другу тел.
– А теперь передумал. – Она ласково улыбнулась его ребячливому упрямству, потом взъерошила черные кудри – они мягко пружинили под ее рукой.
– Отчего бы нам не начать снова. Я Розамунда – твоя жена. Но обещаю, что буду совсем такой, как Джейн. О, Гарри, ты мой желанный, ты мне дороже жизни. – Тут ее голос дрогнул, ибо Розамунда вспомнила, что из-за этого мужчины она и впрямь может расстаться с жизнью. Она тут же отогнала эту мысль. Его жаркие губы прижимались к ее рту, и это было счастьем. А он распалялся все сильнее, и его горячечный трепет отзывался во всем ее теле.
– Верно. Ты Розамунда – моя жена, – прошептал он, покоряясь и откинув прочь терзания разума и уязвленной гордости, отдаваясь волшебной власти этих рук и губ, освещаемых сполохами жарко разгоревшегося очага.
Услышав его слова, Розамунда позабыла все печали и страхи в предвкушении чудес, открывшихся ей прошлой ночью. Возможно, все снова повторится, и он, суровый ее возлюбленный, все-таки оправдает ее надежды. А она уж постарается приворожить его, да так крепко, что он оставит помыслы о расплате за свою «непозволительную слабость»… И вот уже его горячий рот ласкает ее шею и плечи, а нетерпеливые пальцы развязывают ворот сорочки и от дрожи не могут одолеть узелков, но наконец расправляются с ними и рывком стягивают легкую сорочку с плеч, и теперь эти белоснежные плечи и груди, позлащенные отсветом огня, освободились от целомудренно-белого покрова. И так безупречны были эти прелести, так манящи, что Генри еле удержался от исступленного вопля.
Жар его пальцев и рта заставляли Розамунду дрожать от восторга. Он целовал округлые груди, потом крепко прильнул к соску и стал сосать – будто вытягивал из нее жизнь, до того желанна и упоительна была эта ласка. Нежное трение его языка о бугорок соска почему-то отдавалось нарастающим и все более сладким жаром в паху, неотвратимым, настойчивым, пронизывающим насквозь, зовущим…
Простыни вскоре были безжалостно смяты. Генри скинул хламиду, сорвал с себя сорочку и, не глядя, швырнул их на пол. Розамунда обмерла, увидев его дивное мускулистое тело, а кожа… какая горячая под ее пальцами. Она погрузила ладонь в поросль на груди, шаловливо обмотав завитками пальцы, все сильнее желая почувствовать вкус его рта. И, не выдержав, она заставила Генри оторваться от ее грудей и жадно прильнула к его губам.
Слив уста и сплетя объятия, они легли повольготней, и Розамунда молча прижалась лоном к его чреслам, поощряя к дальнейшему. Между тем огненная твердь меж его бедер все сильнее давила на нее, тогда она протянула руку вниз и стала ласкать эту твердую и нежную плоть. Генри от неожиданности судорожно вздохнул и задрожал от истомы, но вскорости придержал ее пальцы.
– Милая моя, ты самая прелестная из женщин. Ты, наверное, снишься мне, – прошептал он, чуть отпрянув, чтобы снова ею полюбоваться. От огненных бликов на молочной нежной коже прихотливо играли легкие тени – Розамунда словно вся мерцала, и не верилось, что это обыкновенная земная женщина, а не прекрасная фея. Нет, столь божественное совершенство недоступно простым смертным… он торопливо прижал ее к себе, словно боялся, что она сейчас исчезнет. От одной этой мысли сердце его перевернулось.
– Ну что, разве нынче не так, как вчера, любимый? – пробормотала она горловым голосом, ибо лицо ее пряталось у него на шее.
– Так, и даже лучше, ведь сегодня я еще не успел напиться, – озорно улыбнулся он и, ухватив пригоршню ее волос, стал их целовать. Положив несколько душистых прядей ей на шею, он протянул их меж грудей и многократно обвил оба упругих шара этими шелковыми лентами, каштановый блеск которых еще больше оттенял теплую их белизну. – Всемилостивый Боже, – едва выдохнул он, ощутив новый пароксизм желания, – вот какой лиф тебе нужно носить.
– Чтобы порадовать окрестных мужчин?
Он грозно сдвинул брови и властно обхватил ее плечи:
– Еще чего. Этот наряд предназначен лишь для моих глаз. Со временем я, возможно, приглашу какого-нибудь художника изобразить тебя в таком виде, а потом спрячу твой портрет в своих апартаментах, – там, где его никто не сможет увидеть. Или вообще запру тебя, как это принято у некоторых иноверцев, которые запрещают своим женам открывать лицо посторонним мужчинам.