Нас в экипаже 430 человек. Судно рассчитано на полторы тысячи пассажиров. А возим едва полторы сотни. Раз-другой за лето забрасываем по тысяче вербованных девиц на остров Шикотан, на путину — сайру бланшировать. Не любит начальство таких фрахтов. Трудновато пароходских мужичков «в меридиан» приводить после разгульного рейса. А экипаж терпеть не может новобранцев и дембелей. «Контингент» вповалку укладывают на прогулочную закрытую палубу — и прощайте, «вечера отдыха», танцы с пассажирками!
На «ленинской», — это широченный, как главная улица Владивостока, коридор машинной команды, — за куревом много говорят странного про наш «Союз». Хотя на нашем лайнере так не принято. Здесь «кузница кадров», народ визы загранплавания зарабатывает, выгоднее помалкивать. Один умник пытался высчитать, относится ли он к тому поколению советских людей, которому партия торжественно пообещала жить при коммунизме. Его быстренько списали. Даже странно, что на «ленинской» так свободно языки чешут… Неправильно, дескать, «Ганзу» фашистскую в военные трофеи зачислили. В Западной Германии объявился законный собственник, желает вернуть имущество. Потому наш пароход никогда за границу не выпускают. Захвата опасаются. Когда на Дальний Восток перегоняли, до Сингапура его провожала Черноморская эскадра, а дальше Тихоокеанский флот. «Союз» наш и сейчас постоянно сопровождает подводная лодка. Ну, вот это уже точно глупости!
И в этот момент я ее увидел… Чуть ведро за борт не «смайнал».
Чуть правее от кильватерной струи вскипел бурун. Сначала показалась рубка. С нее потоками стекала вода. Потом, как-то нехотя, на поверхности оказался длинный узкий корпус. Воздух со свистом и фонтанчиками воды вырывался из палубных шпигатов. Совсем рядом, в лунную ночь, все было видно очень отчетливо. Несколько секунд она шла параллельным курсом, потом с каким-то бульдозерным грохотом ожил ее дизель, и субмарина резко отвернула вправо, показывая профиль. И мне навсегда врезалась в память ее непомерно высокая и длинная рубка.
Неужели нас в самом деле так бдительно охраняют от длинных рук недобитых фашистов?
Захожу в свою каюту, а там дым коромыслом и тяжелый дух портянок. Помню, еще удивился: «Моряки, а в сапогах…» За столом двое служивых в черных бушлатах у полной пепельницы бычков «Трезора», самых классных болгарских сигарет. «Сокоешник» мой дрыхнет без задних ног, ему с восьми на вахту, а на столе — ясно море — три пустых стакана.
— Извините, — говорит тот, что постарше, — привел «земелю» к вам погреть, задубели наверху. Простынет пацан, а нам во Владике лодку из ремонта забирать.
А мне что, жалко? Нас в шестиместной каюте только двое. Там, вповалку, на палубе прогулочной несладко, хоть она и закрытая. Посмотрел я на этих военморов, небритых, помятых, смотался на камбуз, принес масла полтарелки и здоровенную буханку горячего хлеба ночной выпечки. И спать.
А за столом досказывается, видно, давно начатое:
— Когда все сроки вышли, и стало ясно, что их уже нет… Короче, в 432-ом экипаже решили устроить по ним поминки. Оттуда больше всего парней на замену взяли, человек двадцать. Старшины сговорились, дежурный по роте читает вечером поверку:
— Матрос такой-то.
И салага, вроде тебя, каждое слово звонко так чеканит:
— Матрос такой-то погиб смертью храбрых за честь и независимость…
И вдруг — видно, стукнул кто-то, — врывается замполит. Бегом бежал, запыхался, глаза навыпучку:
— Кто тут — смертью храбрых?! Это еще очень большой вопрос, какие они там были герои. Кому надо, разберутся. Я повторяю приказ — прекратить всяческие разговоры об этой подводной лодке!
— А с тобой что сделали за опоздание?
— Да ничего. Пока я дома на «губе» сидел по пьяному делу, пока до Камчатки добрался, лодка давно ушла, а тут такое началось, что не до меня… Комиссии понаехали, командиры трясутся, в поселке вдовы в истерике бьются… Вот так, землячок. Не зацепи меня «патруль» на вокзале, не сидели бы мы с тобой тут.
А скоро сквозь неглубокий сон я услышал всхлипывание.
Взрослый мужик, он был старше меня лет на пять, сидел у переборки на корточках и шмыгал носом. А мальчишка-салажонок во все глаза испуганно таращился на его слезы.
Я встал с койки, ни слова не говоря, пошлепал босыми ногами по холодному линолеуму к рундуку. И достал оттуда бутылку «Экстры», которую заначил специально для захода на Шикотан. Рыбаки-островитяне, осатанев от «сухого закона», легко отдавали за пол-литра водки итальянский болоньевый плащ.