— В свое время я зарыл портрет в землю, — услышал он голос Лаутербаха, — но теперь пришла пора, когда его можно всем показывать. Но, конечно, — он проницательно взглянул на Радлова, — нам еще много придется поработать с молодежью, пока она не поймет, кем, собственно, был Август Бебель. — Затем обернулся к остальным и крикнул: — Больше, должно быть, никто не придет. Давайте начнем.
«Много придется поработать с молодежью…» Эти слова запали Радлсву в душу, и пока Лаутербах зачитывал приказ № 1 советского коменданта Берлина, он размышлял, что бы они могли означать. Старик читал медленно, почти монотонно, слово за словом, иногда поглядывая поверх очков на собравшихся. На лицах присутствующих были написаны интерес и любопытство, хотя некоторые и пытались прикрыться напускным равнодушием. Радлов чувствовал, что люди чего-то ждут, ждут того, что позволит им понять дальнейший ход событий. Но чем дальше читал Лаутербах, тем меньше интереса выражали эти лица, а когда Седой наконец кончил, никто не нарушил затянувшегося молчания. Зашуршала бумага, кто-то кашлянул, и снова наступила тишина.
— Ну, что же? — спросил Лаутербах. — Может, кто-нибудь выскажется?
Ответа не последовало. Люди слишком привыкли молча выслушивать приказы, чтобы вот так вдруг свободно высказать свои мысли. Они поглядывали друг на друга, пожимали плечами, и в конце концов кто-то произнес:
— Запреты, только одни запреты. Ничего другого и они не принесли нам.
— Мне они принесли свободу, — спокойно возразил Лаутербах, и Радлов увидел, как он от волнения выставил вперед подбородок, — и вернули мое отечество. Вам тоже. Хотя вы еще сами этого не понимаете.
— И я должен пойти отмечаться? — спросил какой-то кряжистый малый. Он стоял против Радлова, прислонясь к стене и скрестив руки на груди.
— Вы же были блоквартом, господин Флейшер.
— Но я никому ничего не сделал. — Кряжистый малый опустил руки и сжал кулаки. — Под конец нас заставляли многое делать насильно, а мне всегда хотелось выйти из партии.
Лаутербах прервал его:
— А противотанковые рвы у канала? Мы копали, а вы, надев коричневую форму, командовали нами?
— Я обязан был слушаться.
— Не выкручивайтесь! — Голос Лаутербаха окреп. — Вы до последнего дня усердно командовали нами и все ждали «чудесного оружия».
Бывший блокварт промолчал. Кто-то спросил:
— Что же дальше? Скоро нам нечего будет есть.
— За это мы должны благодарить фашистов, — ответил Лаутербах. — Они заварили кашу, а нам ее расхлебывать. Поглядите вокруг, везде развалины, разорение… Нам придется начинать все сначала и сил не жалеть. Начинать надо немедленно.
— Говорят, в городе уже работают, — вставил кто-то.
— Да, в Берлине трудятся вовсю, вот и нам хорошо бы засыпать рвы, которые мы вырыли под командой господина Флейшера. Я полагаю, нам уже завтра надо начинать.
— С брюквой-то в животе! — насмешливо крикнул один из присутствующих, но, так как никто его не поддержал, тут же спрятался за чью-то спину.
Радлов иронически улыбнулся и подумал: «Так просто старику нас не обработать, хоть он из кожи лезет. И как он это себе представляет — засыпать рвы?..»
— Совершенно верно, с брюквой в животе, — ответил Лаутербах, — но я постараюсь достать продуктов, по крайней мере для тех, кто работает.
— Откуда же это возьмутся продукты? — подал голос тот же насмешник.
— Конечно, придется приложить усилия, — невозмутимо продолжал Лаутербах, — мы изберем комитет, он будет отвечать за работу и доставать продукты. Можно его назвать «Демократическая Германия» или как-нибудь иначе. Комитет наладит связь с советской комендатурой. А там посмотрим. Ну, кто сам хочет работать в комитете?
Никто не отозвался. Лаутербах медленно обвел взглядом всех присутствующих, йотом обернулся к Радлову:
— А как молодежь, не желает подать пример?
При этом вопросе Иоахим вздрогнул. Он прозвучал слишком неожиданно. Прежде чем Радлов собрался ответить, Лаутербах уже заявил:
— Стало быть, господин Радлов первый.
— Если вы меня возьмете… — Из кухни медленно протиснулся какой-то пожилой сутулый человек. Седые волосы космами свисали на лоб, левый рукав болтался пустой. — Ни на что другое я уже не годен…
— Прекрасно, папаша Шольц. Я полагаю, теперь достаточно. Или кто-нибудь еще хочет?