Но Иоахим постарался поскорее отделаться от мыслей о Гензеле, они были ему неприятны. Где-то в глубине души жило смутное ощущение того, что Гензель олицетворяет какое-то новое, здоровое начало. Но это новое, зародившееся в Нижнем городе, требовало от него самого активных действий, и тут он противился всеми силами. Он хотел не споров и действий, а покоя. Покоя и честности, но их-то он здесь и не находил. Что же удерживало его? Отец? Он стал ему чужим. А мать? Ах да… мать… она любила его, была добра, как всегда, подсовывала лучшие куски. Но и она не удерживала его здесь. Где же все-таки найдет он покой и честную жизнь? Возле Урсулы? Разве не мечтал он остаться у нее и забыть все, что было в прошлом и что совершалось вокруг? Разве не был этот домик в берлинском дачном поселке гнездышком, островком, где он мог найти убежище, и разве не приглашала его Урсула вернуться? «Но без каких-либо тайн», — сказала она, а тайны больше не существует. Он же любит ее, а она его, она относилась к нему искренне, честно, до тех пор пока… да, пока их не разделила та стеклянная стена.
«Значит, не было между нами полной откровенности, — раздумывал Иоахим, — хотя я это и внушал себе. Конечно, я люблю ее, и мы могли бы чудесно жить. Я бы снова устроился на работу. Возможно, Бухвальд уже платит, у нас был бы покой и достаток. Но тогда мне пришлось бы рассказать ей все, объяснить, что стояло между нами, раскрыть эту проклятую тайну. Ведь не остался же я у нее, только чтобы скрыться, вовсе нет. Для этого были другие причины, конечно же другие… И она это тоже знает».
При мысли об Урсуле у него потеплело на сердце. Урсула! Она была для него символом новой жизни и забвения… И он решил завтра же готовиться к отъезду.
Он продаст отрез, оставит себе на самое необходимое, а большую часть денег отдаст матери. Завтра же сходит к доктору Фишеру, бывшему городскому советнику по строительству. Говорят, он покупает все, что попадется под руку, — вкладывает деньги.
Но на следующий день все сложилось совсем иначе. Как раз когда он в кухне доедал мучной суп, раздался звонок. Мать открыла дверь, и он услышал мужские голоса. Не успел Иоахим встать, как в кухню уже вошли двое мужчин, один в форме железнодорожника, другой в обычном плаще. У обоих были серьезные лица, и по их смущенным взглядам Иоахим почувствовал, что им не по себе. На лице матери было написано смятение.
Человек в форме коротко спросил:
— Вашего мужа нет дома?
— Отец болен, — пробурчал Иоахим и вышел из-за стола.
Холодный тон, каким этот железнодорожник обратился к матери, оскорбил его.
Тут в разговор вмешался человек в плаще:
— Не имеет значения. Мы можем все уладить и здесь.
И он оглянулся, поискав глазами, на что присесть. Иоахим резко спросил:
— В чем, собственно, дело?
Но прежде чем незнакомцы успели ответить, мать, заикаясь, проговорила:
— Нет… нет… входите.
Она засеменила по коридору, мужчины неохотно последовали за ней. Шествие замыкал Иоахим.
Отец, как всегда, сидел в кресле. Он даже не сделал попытки подняться. На лице его нельзя было прочесть ни удивления, ни страха.
— Я так и знал, что в один прекрасный день вы придете, Густав, — сказал он с неестественным спокойствием.
Железнодорожник ответил:
— Не мы виноваты в том, что довелось встретиться при таких обстоятельствах.
Отец устало отмахнулся, на щеках его горели яркие лихорадочные пятна, он явно избегал взгляда железнодорожника. Но тот протянул ему сложенную бумажку, откашлялся и сказал, понизив голос:
— Очень сожалею, но так решил производственный совет.
Отец, даже не взглянув на бумажку, ответил.
— Этого надо было ожидать. Сначала вы отбираете у меня работу, все, что составляло смысл моей жизни, теперь вы отбираете у меня жилье.
Железнодорожник сочувственно пожал плечами и промолчал. А человек в плаще резко заявил:
— Дом принадлежит управлению железной дороги. А вы больше не железнодорожник. Кроме того, теперь всех уплотняют, в городе полно беженцев…
Он хотел еще что-то добавить, но железнодорожник прервал его:
— Это сотрудник жилищного управления. Он предоставит тебе другую квартиру.
Мать, прижимая к глазам платок, тихо плакала. Отец указал на бумагу и ответил:
— Здесь оказано, что я обязан выехать в течение сорока восьми часов. Почему вы меня так торопите? Ты же знаешь, Густав, я ни в чем не виноват.