Его бригадир Эрих Лаукнер — небольшого роста, коренастый, с черной вьющейся шевелюрой, сросшимися на переносице густыми бровями и огромным ястребиным носом — был коммунистом и членом антифашистской группы Сопротивления. В бригаде работали еще две женщины и шесть мужчин. Но, кроме Лаукнера, никто из них и слышать ничего не хотел о новом укладе жизни. Они ругали и проклинали скудную пищу, русских, однако работали, как лошади, и все смеялись над Лаукнером, который по любому поводу горячился и кричал:
— Из грязи мы можем выбраться только сами! Тут нам никто не поможет. Хотим есть, значит, надо работать.
Какой-то длинный, тощий рабочий иронически заметил:
— А русские что? Они за наш счет набивают себе брюхо! Почему же они не пришлют нам пожрать, а? Раз уж в России рабочий рай?
Но Лаукнер резко ответил:
— Ты лучше помалкивай, Миснер. Сам-то ты в штурмовиках ходил, прямехонько из «Стального шлема» в СА попал. Будь доволен, что мы тебя не посадили.
Но тощий Миснер стал взволнованно защищаться:
— В «Стальной шлем» я вступил только из-за квартиры, а в тридцать четвертом ушел из СА. Ты отлично знаешь, что мне тогда сказал господин директор Крейсиг…
— Плевать я хотел на твоего господина директора.
Подобные споры возникали очень часто, и Радлову, который попытался как-то раз сгладить острые углы, досталось и от бригадира и от других. С тех пор он слушал молча, но про себя думал, что когда Лаукнер не горячится, то он в большинстве случаев прав.
Одно только его удивляло: многие не верили, что им удастся собственными силами выбраться из хаоса, но при этом так усердно работали, словно были в этом твердо уверены. «Может быть, — размышлял Иоахим, — они хотят работой заглушить свои тяжелые мысли. Но в одном Лаукнер прав: жрать можно, если есть что жрать, а раз ничего нет, то нужно заработать себе жратву. За кастрюли и сковородки мы что-нибудь да получим, пусть это будет хоть сладкий сироп».
Дело в том, что бургомистр обменял в соседнем районе их продукцию на сладкий сироп и уже две недели весь город питался этим сиропом. Иоахим не мог больше выносить его запаха, а рабочие, не переставая, острили по этому поводу, что выводило Лаукнера из себя.
— Лучше буду десять лет жрать этот сироп, чем допущу, чтобы вернулись прежние господа, — гремел он. — Но вам, верно, Крейсиг милее, чем рабочая власть.
Одна из женщин крикнула в ответ:
— Мне все равно, кто теперь правит. Главное — не голодать.
Женщина годилась Радлову в матери, она потеряла на фронте мужа и сына. Лаукнера, который уже снова вошел в раж и хотел резко ответить, отвлек вопрос Радлова:
— А вы считаете, что Крейсиг может вернуться?
Бывший коммерческий директор до сих пор не показывался на заводе. Раньше он жил вблизи Вергенштедта в имении Лобенштейн и ежедневно приезжал на своем темно-синем «мерседесе». Крейсиг был подчинен уполномоченному концерна доктору Дорнхоферу, вервиртшафтсфюреру, который появлялся на заводе всего два раза в год. Дорнхофер был известен среди рабочих как провокатор, но о Крейсиге мнения расходились. Многие твердили, что ведь не может же он действовать так, как хотел бы. Но Лаукнер и другие рабочие объясняли, что Крейсиг просто шпик, хотя доказательств привести никто не мог.
Из прежних руководителей завод не бросил только инженер Бамберг — тот самый, который в Верхнем городе хотел организовать либерально-демократическую партию, — и заводской комитет временно назначил его директором. Лаукнер любил рассказывать, как это произошло:
— Мы ему сказали: «Хоть вы и капиталистический инженер, а дело понимаете. Вы теперь директор, а работать будете для нас, рабочих».
Это случилось всего через пять часов после освобождения города Красной Армией, когда антифашистская группа Сопротивления пришла на завод.
— А Крейсиг, — сказал Лаукнер, — не смеет здесь показаться, — и плюнул, словно от одного этого имени его тошнило, — смелости не хватит.
— Как же дальше жить? — спросила седовласая вдова резким голосом.
— Да мы уж сами все наладим. Без Крейсига.
— Тогда мы никогда ничего, кроме сиропа, не будем жрать, — насмешливо отозвался Миснер.