Падалка не мог не улыбнуться также при виде своего ближайшего помощника Константина Пасия, человека глубоко штатского, с мягким характером, зато в бою способного на беззаветный подвиг. Для пущей помпезности Пасий надел белочерную тельняшку, поверх нее черный, с красным бантом бушлат, а на голову матросскую бескозырку с золотыми буквами на черной ленте: «Варяг». Кольт в большущей деревянной кобуре на боку и пять гранат-лимонок довершали его снаряжение и должны были соответствующим образом повлиять на переговорах с «властителем степи».
— Бескозырку, Константин Григорьевич, надвиньте немного на глаза, — посоветовал ему, подъехав ближе, Падалка. — Да напустите на себя более грозный вид. — И, посмеиваясь, добавил, скользнув глазом по гнедой кобыле с отвислым брюхом: — Не забудьте подтягивать ее шенкелями, а то она стоит, как корова, с опущенной головой.
В конце концов командир остался доволен своей парадной свитой. Нелегко было отыскать за ночь и коней, и седла, и прочее войсковое снаряжение, чтобы показать себя перед Махно во всем боевом блеске. Три всадника становятся в ряд, объезжают площадь перед церковью и, заслышав тарахтенье тачанки, поворачивают к поповскому домику, где над крыльцом маячило красное знамя, — там размещался штаб полка.
Запряженная четверкой вороных махновская тачанка в сопровождении двух конников остановилась перед крыльцом. Стоял тихий весенний день, село притихло в ожидании беды; пусто, нигде никого, даже петухи, хотя, похоже, дело шло к дождю, и те притихли; но стоило перед штабом остановиться тачанке, на которой рядом с Махно расселась смазливая пани в белой заморской шапочке, как из-за ворот всех дворов вокруг площади, из-за кустов нерасцветшей желтой акации и густой зелени сирени, из-за заборов и перелазов высунулись головы охочих до новостей зевак, которым не терпелось знать, чей будет верх — чья возьмет…
Не здороваясь, Махно сразу же высказал свое недовольство:
— Ты что, Падалка, ловушку мне вздумал устроить? Пулеметами встречаешь да еще и орудие выкатил?
Падалка коснулся горстью пальцев козырька, скрадывая довольную улыбку: знать, его приготовления оказали на Махно должное впечатление.
— На всякий случай, Нестор Иванович. Война есть война. А вы, к сожалению, не очень-то надежный союзник. Я же предупреждал вас вчера…
Побагровевший от ярости Махно не имел никакого желания слушать этого ненавистного офицерика, мешавшего ему взойти на пьедестал славы и которого он с превеликим наслаждением сам разрубил бы пополам.
— У тебя есть какое-нибудь дело ко мне? — жестко спросил Махно.
— Хотел бы знать, Нестор Иванович, решится ли ваша армия вступить в бой или, может… — Падалка замолк, прислушиваясь к подозрительным звукам, долетевшим с того края села, где зарылся в окопах его полк.
— Это мое личное дело. Хочу — вступаю в бой, хочу — поверну назад, — отрезал Махно.
— Это-то меня и тревожит. — Падалка старался говорить спокойно. — Мой полк истекает кровью, мы деремся из последних сил, имея перед собой вдесятеро сильнее врага, и при всем том не отступаем, не бросаем позиций…
— А кто вас звал сюда? — самодовольно рассмеялся Махно. — Сидели бы в своем Покровском.
— Я выполняю приказ командующего Южной группой войск Украины Антонова-Овсеенко.
— В этой степи командую я! — истерично выкрикнул Махно. — Вы тут со своим Овсеенко пришлые люди! Вас, комиссарчики, никто не просит рыть окопы в нашем черноземе. Уберешься отсюда со своим полком — завтра же я всю белую офицерню изрублю как капусту! Сам справлюсь! До самого Азовского моря погоню и там, как щенят, утоплю…
«Боже мой, почему ж командир его слушает? Почему не подает сигнала к пальбе? С позиций слыхать «ура», беляки, наверно, пошли в атаку, и артиллерия ихняя ударила, а мы тут церемонимся с черной контрой…» — забеспокоился Василь.
Малейшее движение командирского глаза — и он молниеносно разрядит всю револьверную обойму в подлое сердце бандита. Похоже, что Падалка не думает расправляться с Махно. Где там, вон у него какая сила! Кроме черной сотни, в Гуляйполе и по окрестным селам бражничает целая махновская армия, та самая, на которую рассчитывали покровские добровольцы. Про это и толкует сейчас Падалка — уговаривает, убеждает подлеца, хотя, правда, держится пред ним с достоинством.
Неожиданно взгляд Василя остановился на махновской возлюбленной. Он содрогнулся. Очень знакомым показалось бледно-матовое лицо с черными огромными глазами. Где он их видел, эти глаза? Встреть он ее в Ольховцах…
Наблюдения Василя вдруг оборвал глумливый смех Махно:
— Что это твой сопливый комиссарчик вытаращился на мою принцессу?
Василя передернуло, покраснев, он схватился рукой за кобуру.
— Если принцесса прекрасна, почему бы не полюбоваться на нее, — ответил Падалка и учтиво поклонился Стефании. — Прошу, знакомьтесь. — Он повел рукой в сторону разволновавшегося парня: — Мой адъютант Василь Юркович. Смелый и отважный, так что прошу не обижать, Нестор Иванович. Кладет противника на месте с первого выстрела.
— Василь Юркович? — ахнула Стефания. — Из Ольховцев?! — Она вскочила, протянув вперед руки. — Ты, Василь?
— Да, я, — не веря своим глазам, сказал он. — А вы будете панна Стефания?
— Узнал, узнал! — зазвенел жаворонком ее голос. Ей не терпелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, упав на сиденье, она повернулась к Махно, защебетала, счастливая: — Нестор, это из моего села. Из наших зеленых Бескид. А помнишь, Василек, как ты зимой вышел на тракт в дядиных рукавичках? Значит, узнал? Боже, как же ты вырос! Вспоминаешь наш Сан? О, нет на свете лучше этой реки… — Вдруг замолкла, внимательно посмотрела на крепкого, плечистого парня в седле, на его хмурое, сосредоточенное лицо и убедилась, что этот синеглазый земляк отнюдь не разделяет ее радости. Под этим взглядом еще наивных, но полных холодной укоризны светлых глаз она как-то съежилась, точно оказалась на студеном ветру. — Значит, воюем? — не столько вопрошая, сколько утверждая, сказала она с горькой усмешкой на скривившихся губах.
— Воюем, — сказал Василь без всякой позы, но с достоинством. — Я за советскую власть, а вы?
Она села и наперекор всему, что читалось в его твердом взгляде, наперекор собственному сердцу прижалась плечом к «властителю степи».
— А я за батька Махно, — сказала она с вызовом, горделиво посмеиваясь.
Василь совсем помрачнел, губы у него побелели.
— Не похвалили бы вас за это в Ольховцах, — сказал он с едва заметной дрожью в голосе. — Нет-нет, пани Стефания, не похвалили бы.
Она отодвинулась от Махно и застрекотала с недобрым раздражением, сжимая кулачки и захлебываясь:
— А что мне Ольховцы? А что мне Сан? Подо мной вся степь! От горизонта до горизонта!
Последние слова вырвались у нее сквозь слезы, когда нее Махно велел кучеру трогать, она крикнула, махнув на прощание Василю рукой:
— Вернешься домой, привет сестре Ванде передай, скажи, что я помню ее и ту-у-жу-у!..
Махно бросил зловеще Падалке:
— В Бердянске закончим разговор. Знай, Падалка, я первым там буду! Мы еще наговоримся!
Весна была в полном разгаре, распускалась липа над хатой, и Щербе приятно было остаться один на один с сыном, пока женщины хозяйничали, готовясь к встрече дорогих гостей — машиниста Пьонтека с женой.
— Орестик, — сказал он. спуская малыша с рук, — потопай, малышка, ножками.
Держась за руки, они шли зеленым лужком, по мягкой шелковой молодой травке, жадно тянувшейся к первым весенним лучам, смотрели на горы, с которых уже сошел снег, слушали жаворонка над головой. И вдруг где-то в саду, как раз перед окнами, закуковала кукушка. «Ку-ку, ку-ку, — дала о себе знать чистым звонкоголосым молоточком на всю округу. — Ку-ку, ку-ку!»
— Не нам ли это, Орест? — оглянувшись туда, спросил Щерба сына.
— Нам, нам! — захлопал в ладошки мальчик.
Кукушка внезапно смолкла.
— Уже? — сделал недовольную рожицу Орест.