Запрятав в переметную сумку тетрадь, Василь натянул поводья, пришпорил коня и за две-три минуты был уже около переезда. Издалека он увидел: от большой толпы пленных, которые перепуганной отарой сбились около железнодорожной будки, отделился один из ее конвоиров, Алексей Давиденко, и, размахивая винтовкой, закричал Василю, чтобы он быстрее поворачивал и гнал коня вдогонку за своим другом.
— Каким другом? — не сразу сообразил Василь. — Ты о чем?
— Да Гнездур же, Гнездур! — сердился Давиденко. Он обежал коня, стал на колено, прицелился, выстрелил раз, потом другой… — Ах, черт. Зря патроны трачу. Далеко. Поздно хватились. — И опять со злостью на Василя: — Чего ж ты стоишь? Догоняй! Или, может, ты и на этот раз возьмешь его на поруки?
Василь готов был пуститься в погоню за беглецом, уже натянул поводья, сгоряча ударил коня шпорами, но тут же опомнился и дернул шенкелями так резко, что вороной встал на дыбы.
— Черт возьми, — тоже обозлившись, крикнул Василь, — да откуда ты знаешь, что это Гнездур?
— Он! Он, говорю тебе! Я узнал его. Только что погоны, гадюка, сорвал. Мы замотались тут, на переезде, как раз наш бронепоезд из-за семафора показался…
— Дай-ка винтовку! — оборвал его Василь.
Давиденко проворно перезарядил ее, загнал в дуло свежий патрон, протянул Василю.
— Не дай ему скрыться. Там близко глубокий овраг. Если он добежит туда…
— Не добежит, — отрезал Василь и, пригнувшись к гриве, пустил коня галопом тропой, по которой, петляя между лесной полосой и пашней, бежал человек в военной форме.
На что он рассчитывал, слыша за собой цокот копыт? То ли на бога и на крестик под сорочкой, каким благословил его в поход отец Василий, то ли на военное счастье, помогшее ему вырваться из плена под станцией Пологи. Это счастье должно помочь ему и теперь, если сердце выдержит и не разорвется от напряжения перед самым оврагом.
Расстояние между всадником и беглецом заметно сокращалось. Уже видит Василь два пятна от пота на гимнастерке, уже слетела с головы и вскоре попала под ноги вороному новая офицерская фуражка, уже он узнал крепкий Гнездуров затылок с густой темно-русой гривой…
— Стой, Сергей, стой! — крикнул Василь. — Это я, твой друг!
Зачем сказал это слово, сам не знал. Ведь дружба между ними давно отцвела. Вместо нее остались на сердце лишь острые колючки. В этом шальном галопе он думал лишь о том, как его догнать, и если он сам не подымет рук, то сбить его с ног, а тогда…
Что тогда, Василь? Разве бы ты смог выстрелить в того, с кем вышел из родных Ольховцев?
— Сергей, Сергей! — еще раз крикнул с мольбой в голосе.
Гнездур не замедлял бега, из последних сил, задыхаясь, рвался вперед. Спасительный овраг уже совсем близко. Сотня шагов, может, еще ближе… Но и топот копыт все ближе. Смерть твоя гонится за тобой, Сергей. Слышишь ее дыхание? Ближе и ближе… Нет, не успеет он добежать. Пропало все, пропали надежды, изменила военная судьба…
Однако в последнее мгновение, когда морда коня нависла над Гнездуровой головой, у него нашлись силы скакнуть в сторону, исчезнуть в зеленых зарослях подлеска.
— Вот ты как! — крикнул Василь, останавливая коня. Спрыгнув с седла, на скорую руку привязал к крайнему дереву ременный поводок, поправил фуражку на голове и, взяв на изготовку винтовку, ступил в холодок неширокой лесной полосы. В десяти шагах, опершись спиной о ствол вяза, стоял Гнездур, бледный, простоволосый, и с ненавистью исподлобья посматривал на него.
— Везет нам с тобой на встречи, — задыхаясь от бега, еле слышно выдавил из себя он.
Держа в нерешительности перед собой винтовку, Василь искал и не находил того слова, которое могло бы в эту минуту примирить его с бывшим другом. Мелькали в памяти сцены из детских лет: веселые игры над Саном, вечерние спевки под грушей, поддразнивающие попа домашние спектакли, — разве таким был тогда его друг? Все вспомнилось. Оставив в слезах матерей, они пробирались во Львов в поисках лучшей, счастливой доли. А теперь, когда счастье вот-вот должно бы открыться им, они стояли друг против друга, как два самых лютых врага. Разве не могло бы все сложиться иначе, разве не мог бы Сергей быть вместе с ним в этом походе против белогвардейской контры?
— Ну что ж, стреляй! — снова подал голос Гнездур. Вытер рукавом гимнастерки пот с лица, повторил, насмешливо скривив губы: — Стреляй, товарищ комиссарчик!
Василь смущенно, словно чувствуя себя виноватым, усмехнулся.
— Нет, Сергей, мне жизнь твоя не нужна. Мне хотелось бы пристрелить того кудлатого бердянского пса в рясе, ведь это он отравил твою душу.
— Ладно, я передам отцу Василию твое желание. Завтра буду в Бердянске и передам… — Гнездур стронулся с места, чтобы выйти на тропку и по ней спуститься к близкому уже оврагу, откуда, он надеялся, ему удастся пробраться к своим.
Василь наставил винтовку на Гнездура, бросил с угрозой:
— До Бердянска тебе очень далеко. До смерти ближе. Хочешь жить — возвращайся.
— Застрелить пришла охота? — Обернувшись к Василю, Сергей рванул гимнастерку и, обнажив грудь, крикнул: — На, стреляй! Стреляй, говорю! По крайней мере буду знать, что от руки друга погиб.
— Скажи, Сергей… — Винтовка в руках Василя опустилась. — Скажи, ты веришь в то, за что собираешься умереть?
— Да, верю! — выкрикнул Гнездур в исступленном отчаянии, словно перед ним стоял не один-одинешенький боец, а огромная толпа. — Я верю в то, что вас, узурпаторов, сотрут в порошок! Не мы, так великие мировые державы! Где вам, пигмеям, против них? Весь культурный мир, вся планета восстанет против вас!
— А твоя родная мать, Сергей, — мягко проговорил Василь, — мама твоя — ты еще не позабыл ее? — она за нас будет.
— Тоже мне сила, моя мама, — с презрительной иронией изрек Гнездур. — От ее поддержки у вас сил не прибавится.
— Но ведь она против тебя пойдет, изменник!
— Против меня? — Гнездур шевельнул губами, вроде бы собирался расхохотаться — такой бессмыслицей показалось ему то, что говорил Василь, но откуда-то из подсознания вторгся иной, здравый голос, может голос самой матери, провожавшей его в то далекое весеннее утро 1915 года. Гнездур нахмурился, опустил голову. Он мысленно перенесся в Карпаты, там, под горой, на крохотном дворике он оставил ее с малыми детьми. Вдовья хата без земли, столярный верстак без отцовых рук, пятеро ребятишек, которые начинают свой день одними и теми же словами: «Мама, дай поесть». — Нет! — крикнул он запальчиво. — Плохо ты знаешь наших людей! Моя исстрадавшаяся бедная мама не враг своим детям, она не пойдет против меня, — ты не был при нашем с ней прощании, она послала меня за счастьем, за богатством! И все это я нашел бы в России, и давно бы достиг этого, если б не твои комиссарчики, которые подбили мужичье против тысячелетнего порядка, против богом данного государя императора.
Василь щелкнул затвором, приподнял винтовку.
— Узнаю «святые» поучения отца Василия. И с чистой совестью застрелю тебя за эти слова!
— Стреляй же, — Гнездур подставил грудь, — на!
И я таки застрелил его. Не в тот момент, когда он крикнул «стреляй». Его решимость, его готовность умереть, словно он все знал наперед, ослабили мою волю. В нескольких шагах он прошел мимо меня, спустился в овраг по тропке и там исчез в гущине.
Какое-то время я стоял оглушенный, не знал, что предпринять. Потом кинулся бежать краем оврага на юг, кричал, звал, умолял вернуться, все напрасно. Все вспомнилось: и мои бердянские обиды, и оскорбительная записка, оставленная им перед побегом из плена, и его звериная ненависть к революции.
Я увидел его по ту сторону оврага. Он вынырнул из густых кустов и стал карабкаться вверх. Не раздумывая, без колебаний я поднял винтовку на уровень глаз, прицелился и выстрелил.
Боже, в то мгновение, когда я уже нажал на курок, как я хотел промахнуться, чтобы посланная мной пуля пролетела мимо него! Однако она сделала свое дело: мой бывший друг не поднялся с земли, которую он хотел вернуть своему императору. Не выпуская винтовки, я левой ладонью закрыл глаза и замер в отчаянии. «Что я наделал, что я наделал! — терзался я. — Что скажу его маме, когда вернусь в свои Ольховцы? Разве она поймет меня, если открыть ей, что Сергей стал ее врагом, что он продался тем, кому угодно вечно держать бедных людей в нужде, в неволе».