— Так будет лучше, моя слічна[44] пани. Какой, откровенно сказать, из меня сейчас газда?
— Такой самый, — рассмеялась Галина, — как из меня «Слічна пани».
— Тогда извиняюсь. — И он, скинув с себя вещевой мешок, стал расстегивать шинель. Тут Галина предупредила, что в доме не очень тепло, печи нечем топить, а единственная «буржуйка» едва прогревает гостиную.
— Пустяки, мы ко всему привыкли. После Сибири нам киевские морозы не страшны, — успокоил Галину Юркович.
Повесив шинель, Иван остался в кожухе-безрукавке. Мельком у вешалки глянул в зеркало и остался собой доволен.
— А отец как? — спросил он негромко, проходя мимо закрытой двери профессорского кабинета. — Жив, здоров?
— Спасибо, он хорошо себя чувствует. Сейчас у них заседает комиссия Наркомпроса. Принимают отцову коллекцию. У отца большой праздник. Осуществилась его давняя мечта: правительство ассигновало средства на открытие городского музея археологии.
Зашли в гостиную, в глубине которой у книжного шкафа стоял… У Ивана вырвалось радостное восхищение: в рослом человеке, одетом в черный европейский костюм, он с первого же взгляда узнал своего окопного побратима.
— Михайло!
— Вы, газда?
С нарочито серьезной миной Галина поправила:
— Простите, не газда, а боец интернациональной бригады.
Щерба и Юркович бросились друг другу в объятия.
— Эх, если бы так неожиданно появился и мой Андрей, — сказала Галина, отвернувшись к двери.
— Наберитесь терпения, Галина, — понимая ее настроение, подбодрил Галину Михайло. — Добьет Махно — вернется!
Друзья не могли насмотреться друг на друга, не находили слов, чтобы выразить радость этой неожиданной встречи. На взгляд Юрковича, Щерба почти не изменился, хоть седина и свидетельствовала о неистовых штормах, через которые он прошел. Но они не сломили его, даже не согнули. И Михайло по-прежнему стоит перед ним оживленный, энергичный, готовый и впредь играть в жмурки с неотступной смертью…
— Как ты здесь, Михайло, оказался? Не в Киеве ли, случаем, поселился?
— Нет, я из Львова. В Киеве по одному делу…
— Ой, Михайлик, — погрозил ему пальцем Иван, — вижу, ты теперь шляхте взялся крутить нос.
— Объединяем силы, товарищ боец интернациональной бригады.
— Что ж, помогай вам бог, а я свое отвоевал. И за себя, и за весь свой род.
— Понадобится — так, думаю, и вы, дружище, подмогнете нам.
Иван рассмеялся:
— Разве что президентом какой новой республики поставите.
— Прошло то время, — сказал невесело Щерба. — Западноукраинскую республику завалили наши галицкие господа, в критическую минуту уступив галлеровцам, отказались от помощи Советской Украины, предпочли отдать Галицию маршалу Пилсудскому, а Лемковская республика… — Щерба вздохнул, вспомнив свое выступление на первом организационном митинге во Флоринке. — Год всего потешились своей республикой лемки. Наивные люди, поверили, что Вильсон даст им свободу и собственное государство. Теперь, несчастных, судят за измену.
— Кого, Михайло?
— Лемковское правительство, его министров.
— Не понимаю… За какую измену? Кому же они изменили?
— Об этом, я уверен, не знает и сам прокурор Польской республики. Судят за измену Польше, той самой буржуазной Польше, которая возникла одновременно с Лемковской республикой.
— А что с моим другом Пьонтеком? — хмуро спросил Иван. — Может, как поляк, он связался с теми, с пилсудчиками?
— Пьонтек был бы с нами, если б его не убили, — сказал Щерба.
— О господи! — простонал Иван. Когда же дознался, от чьей руки и за что погиб саноцкий машинист, закрыл ладонями лицо и какое-то время стоял убитый горем. Ах, как тяжко слышать о преждевременной смерти своего ближайшего друга! Ежи и его светленькая Зося всегда вставали у него перед глазами, когда в австрийских окопах он рвался мысленно в родные края. Ежи — неутомимый, несгибаемый человек, глубоко родственный по духу Михайлу Щербе, живший ради добра, всего себя отдававший людям, — уже никогда не увидит свет божий, не встретит Ивана на пороге своего дома, чтобы сказать: «Ну, как живем, Иванцю?» Каким надо быть извергом, чтобы решиться поднять руку на такого справедливого человека. А Зося, щебетунья, — она ж теперь что голубка с подбитым крылом. Со своими малыми ребятами как, на какие средства дотянет она до старости? Кто подаст вдове руку?
«Кто ж, как не ты, — ответил себе Иван. — Да и у Катерины сердце не каменное…»
Не отчаивайся, Зося, была ты до сей поры родной в доме Юрковичей, теперь станешь еще ближе и родней. Лишь бы он, достаточно натерпевшийся всякого на этих войнах, побитый и полатанный за годы войны, — даром что Галина щедро рассыпалась в похвалах ему, — лишь бы он смог дотянуться руками до плуга, до работы…
С тарелками на подносе вошла Галина.
— Простите, товарищи, что провозилась с обедом, — сказала она, накрывая стол. — Нынче, товарищи, двойной праздник в нашем доме: встреча с друзьями-побратимами из-за Збруча и победное достижение отца: правительственная комиссия только что закончила приемку его археологической коллекции. Если б в наши двери постучались еще двое — Василь и Андрей, — здесь стало бы слишком тесно от нахлынувшей радости. Василь Юркович, агроном Богодуховского ревкома, прибудет завтра же, я протелеграфировала ему в Харьков, а вот второй… — она хотела назвать Андрея, адрес которого она до сего времени так и не получила: степь широка, а рейсы Махно не разгаданы, да подступившая спазма сдавила ей горло. Не поворачивая головы, притворившись захлопотавшейся хозяйкой, Галина лишь после небольшой паузы, овладев собой, нашла в себе силы попросить Михайла проводить Юрковича в ванную, чтобы он помылся с дороги.
— Вернетесь, Михайло, поможете мне.
— Хорошо, хорошо, Галинка, — откликнулся Михайло, выходя с Иваном.
Михайло нужен ей был, чтобы утишить тоску по Андрею. Внешне на людях она еще держится, ничем себя не выдает, — и совсем другая, когда остается одна, особенно ночами, со своими безрадостными думами. Потому и побледнела и осунулась за последнее время, что не находила себе места, не в силах была взяться за работу, теперь уже вполне мирную, в городском Совете. Месяц прошел с того дня, как Андрей выехал со специальным отрядом из Киева, и, кроме двух писем — одного из Гуляйполя и второго из Покровского, больше никакой весточки не получала. В Покровском родственники Андрея, писала им, тоже не отзываются. Неужели случилось то, чем вое это время угрожал Андрею Махно? Андрей человек упорный, отчаянный, себя в бою не умеет беречь. Будь при нем адъютантом Василь, она была бы спокойнее. Новый же адъютант, жаловался Андрей в последнем письме, малосимпатичный, пустой малый, интересуется лишь своими портупеями да шпорами.
Одновременно с Щербой вошел в гостиную профессор. Он как бы помолодел, ходил легко, сиял от счастья. В руках у него была бутылка с посеребренной головкой, подаренная ему на последнем археологическом конгрессе.
— Выпьем, Галина, за здоровье того, по ком ты сейчас страдаешь. За Андрея Падалку! Он тоже верил, что наступит день, когда мою долголетнюю работу… Чего ж ты, глупенькая, плачешь? — Отец обнял ее, поцеловал в лоб. — Разве такие, как ты, плачут? Скажите ей, лемко, — обратился он к Щербе. — Андрей даст о себе знать, Галя, вот увидишь. Уложит на обе лопатки Махно и… айда домой. Я знаю его характер. Или ты не веришь?
— Я верю, отец, — сквозь слезы улыбнулась она.
— Ну вот и чудесно, — улыбнулся ей в ответ профессор. — Я вот верил, поседел, а верил, что настанет этот день, и таки дождался, жизнь моя не прошла даром.
Отец с Щербой взялись помогать Галине, вместе накрыли на стол, позвали Юрковича. Когда уже все уселись, профессор привел под ручку свою старушку, посадил рядом с дочерью и стал наполнять бокалы вином.
— Итак, за что подымаем наш первый тост? — обратился он к Щербе. — Вы среди нас самый бывалый…
Щерба встал, поднял бокал с искристым, выдержанным вином.
— Я полагаю, — начал он несколько замедленно, — что вы, товарищи, поддержите меня, если я первый этот тост провозглашу за нашу Галицию, за мою любимую, самую дорогую на свете Лемковщину, чтобы галичане дождались того, чего вы, товарищи надднепровцы, уже дождались!