Галина с Андреем тоже протиснулись поближе к брусчатке Крещатика, которая к этому времени вмиг опустела, по-видимому, не без усилий полиции. Поднялись на цыпочки, вытянули шеи и через головы впереди стоящих увидели группу черных всадников, которая со стороны Подола, мимо здания Купеческого собрания, приближалась к Крещатику.
— Что это означает? — спросила Галина у своей соседки, нарядной дамы, обвешанной драгоценностями.
— Как?! — удивилась дама. — Вы ничего не знаете? Боже мой! Весь город гудит об этом. Наш светлейший возвращается из Канева.
Голос дамы заглушили приветственные крики дам и господ. Гетманская кавалькада приближалась, уже слышен был цокот конских копыт. Опираясь на руку мужа, дама подняла над головой платочек и, отчаянно надрываясь, закричала:
— Слава пресветлому гетману! Сла-а-ва-а!
— Слава-а-а! — подхватила публика.
— Хай живе! — покатилось по Крещатику.
Всадники двигались медленно. Тот, что впереди, — на резвом белом коне, плотный, чисто выбритый, в синей чумарке с желто-голубым конусообразным верхом на серой смушковой шапке — время от времени поднимал руку в белой перчатке и величаво, с достоинством, как и приличествовало его светлейшей особе, приветствовал преданный ему народ (так будет напечатано в завтрашнем номере «Киевлянина») и слегка улыбался. Это и был тот первый послевоенный правитель Украины, возвращавшийся из поездки в Канев, куда он ездил, чтобы там, на Чернечьей горе, утвердить себя в гетманстве. До того Павло Скоропадский мало интересовался мужицким поэтом: не приличествовало царскому генералу признаваться, что он имеет нечто общее с плебейством, к которому принадлежал Шевченко. Да, времена менялись, был русский царь, да где-то на Урале его и след простыл, а генеральному штабу Вильгельма было очень желательно, чтобы гетманом стал он, именно он, отпрыск старинного гетманского рода. Как не согласиться. Честолюбие генерала восторжествовало над трезвым разумом его супруги. Она со слезами на глазах приняла его согласие сесть на гетманский трон. Крах династии Романовых нагнал на нее смертельный страх. Он резонно ответил: «Не стало, матушка, Романовых — так остались Гогенцоллерны, сел на австрийский престол молодой император Карл Первый». — «Опомнись, Павлуся, — не успокаивалась она, — не будь таким самоуверенным. Не угодила Центральная рада немцам — не угодишь и ты. Это чужаки, завоеватели». — «Умолкни, глупая баба, — рассердился он, — чужаки сейчас те, кто за арсенальскими стенами притаились». — «Вот «Арсенал» и должен бы тебя, Павло, кое-чему научить. Не подчинились же люди, даром что их порубили, постреляли гайдамаки Центральной рады». — «Отстань, дурища, не бабьего это ума дело. Если хочешь знать, я императором провозглашу себя. Да, да, чего глаза вытаращила. Императором Малороссии!»
С этими мыслями и поднимался он вчера по крутой деревянной лестнице на Чернечью гору, к тому мужицкому богу. Снял перед его могилой шапку, перекрестился, стал на колено… «Пусть люди верят, что я склонил голову перед тобой, мужиком. Ты, я не сомневаюсь, не поверил бы мне ни за что в жизни и, возможно, еще один «Сон», только куда более забористый, написал бы про мою особу, да, на счастье, нет тебя в живых, и ты мне не помешаешь строить из себя перед людьми украинского патриота и даже поклонника твоей мужицкой музы…»
— Сла-а-ва-а! — провожало его киевское общество.
— Хай живе наш светлейший!
Галина с Андреем пересекли в конце Крещатика просторную площадь и поднялись по каменной лестнице в большой городской парк, раскинувшийся на днепровских кручах от дома Купеческого собрания до самой Печерской лавры. Здесь свободнее можно было поговорить, — общество после встречи с гетманом разбрелось по домам, в парке же встречались лишь одинокие влюбленные парочки.
Нырнули в приятную прохладу, под раскидистые кроны деревьев, шли молча, словно не решаясь нарушить святую тишину очаровательного уголка города. С главной аллеи свернули на извилистую тропку между деревьями, которая должна была вывести их на самый высокий берег днепровской кручи, где глазу открывался необъятный простор. Андрей любовался вековыми деревьями. Пока он жил безвыездно в родной степи, он был уверен, что нет красивее места на земле, как Дибривский лес над Волчьей; когда же во время войны очутился в Карпатах, считал, что ничто на свете не сравнится с красотой тех гор — со сказочным величием стройных смерек и могутной силой богатырей дубов, о которые разбиваются самые лютые бури — верховен. Теперь же, очутившись на днепровских кручах, под широколиственными раскидистыми ветвями столетних лип, он готов был признать, что нет, вероятно, на земном шаре такого щедрого красотой места, как этот приднепровский парк.