«А может, Андрей, не одна лишь природа определяет меру твоего восхищения? — задал себе вопрос Падалка. — Может, если бы Галина очутилась с тобой в пустыне, то и песчаная пустыня показалась бы тебе зеленым раем?»
— О чем думаешь, Андрейчик? — спросила Галина, заглядывая ему в глаза.
Андрей не успел ответить: навстречу им горделиво вышагивал невысокого роста гетманский старшина в синей форме. С первого же взгляда Падалка узнал в нем своего фронтового недруга Козюшевского.
Козюшевский сначала не обратил на них внимания — штатский костюм, последней моды соломенная шляпа, чистое, безусое лицо сделали Падалку неузнаваемым для тех, кто в продолжение нескольких фронтовых лет привык видеть его в военном мундире офицера. Зато Галину, хотя она была не в сером, с красным крестом, платье сестры милосердия, а в модном светлом наряде, бывший штабс-капитан Козюшевский узнал сразу, лишь только встретился с ней глазами.
— Кого я вижу! — воскликнул он, приятно удивленный. — Галина Батенко, наша наимилосерднейшая сестра!
— Да, я, господин штабс-капитан, — ответила она сдержанно.
— Очень, очень приятно! — Отдал честь Козюшевский, звякнул шпорами, хвастливо повел плечами, на которых еще не так давно поблескивали офицерские погоны. — Осмелюсь только заметить, многоуважаемая пани: не штабс-капитан, а полковник… — и вдруг запнулся, узнав Падалку. — Вы? — спросил настороженно, подозрительно оглядев его с ног до головы.
— Прошу, — поспешила отрекомендовать Галина. — Мой муж.
— В штатском? — Козюшевский не мог собраться с мыслями, его настороженность возрастала, желтоватые глаза придирчиво ощупывали человека, которого на фронте он так люто ненавидел. — Что случилось, поручик? Не воюете? О ком, оком, а о вас, Падалка, я был определенного мнения, что вы с теми…
Падалка снял шляпу, вытер платком повлажневший от волнения лоб.
— Я тоже, пан Козюшевский, не ожидал, что вы… именно вы, я же прекрасно знаю ваши политические взгляды, могли надеть эту форму нашего светлейшего…
«Сумасшедший, — чуть не вырвалось у Галины. — Что он говорит?»
— Удивляюсь, Андрей, — сказала уже вслух. — Неужели только ты можешь назвать себя подлинным украинцем? Господин Козюшевский, насколько мне известно, тоже нашей, казацкой нации. Возрождение украинской государственности не могло не затронуть патриотических чувств господина Козюшевского.
— Совершенно верно, — обрадовался заступничеству Козюшевский. — Да вы, пани Галина, будто в самую душу мне заглянули.
— Ведь пани Галина не присутствовала при нашем диалоге на станции Фастов, — не отступал Падалка. — Припоминаете, господин Козюшевский, как вы глумились над Украиной, над украинским народом. Да-да, припомните-ка собственные свои слова. Хохлами, мазепинцами обзывали…
— Ты, Андрей, очень примитивно мыслишь. Разговор на станции Фастов произошел три года назад. Срок немалый, во всяком случае вполне достаточный, чтобы изменился и сам человек и его взгляды.
Падалка круто повернулся к жене, увидел ее побледневшее, испуганное его излишней откровенностью лицо и, словно успокаивая ее, подумал: «Ох и посмеюсь я над тобой, если мне удастся до конца провести свою роль», — а вслух сказал:
— Я в такую перемену не могу поверить. Посудите сами, господин Козюшевский, поставьте себя на место светлейшего: гетман уверен, что у него на службе его единомышленник, что булаву ему помогают удержать наипреданнейшие поборники.
— Да как вы смеете подозревать меня в нелояльности? — возмутился Козюшевский. — А сами вы чем здесь занимаетесь?
Только сейчас Галине стало ясно, как ловко Андрей разыграл Козюшевского, с каким блеском выказал свой талант перевоплощения, заткнув в этой игре за пояс даже, ее, опытную подпольщицу. Она сообразила: тайна его успеха во внезапности наступления. Он не ждал, пока враг начнет штурмовать, а первый бросился на него, и тот вынужден был отступить.
— «Инструктор-организатор при всеукраинском товариществе «Просвита», — читает Козюшевский в небольшой коричневой книжечке, которую небрежным жестом протянул ему Падалка. — Не нашли себе лучшего дела. Вы ж, поручик, военный человек, а взялись за игрушки. Хоры, танцы, спектакли, просвещение. Наше ли это дело?
— Прошу прощения, господин Козюшевский, а вот светлейшему нравятся песни.