— Знаю, что нравятся. Да этим пусть бы себе интеллигентики занимались. А наше дело, — Козюшевский взмахнул рукой, точно саблей, — наше дело, дело рубак, воевать до победного конца.
— Я, полковник, люблю военную службу и мог бы послужить светлейшему, если б кто-нибудь замолвил за меня слово.
— Извольте, Падалка, я к вашим услугам. А еще лучше было бы, если бы вы пошли ко> мне адъютантом. — Козюшевский по-панибратски взял его за плечо. — Не заноситесь, поручик. Смотрите, недурная униформа! Аксельбантов себе навешали бы на грудь и… на Крещатик. По рукам?
— Я подумаю, полковник.
— Думайте, думайте, поручик. Завтра я вас жду.
Козюшевский отдал честь, поцеловал ручку Галине, назвал адрес штаба, где он будет ждать, и, позванивая шпорами, зашагал дальше.
Некоторое время Андре» и Галина шли молча, растревоженные встречей. Закурив папиросу, Андрей взвешивал последние слова Козюшевского — и тон, каким они были сказаны, и скрытое коварство в его прищуренных глазах, и то, каким простаком тот прикинулся. Нет-нет, не таким он знает Козюшевского; Козюшевский лишь форму сменил, а внутренне остался тем же, что при царе: хитрым, жестоким и… бездарным.
— А хорошо ты сыграл свою роль. Я даже сначала не поняла, испугалась, — призналась Галина.
— Но еще лучше сделал это он, — хмуро заметил Падалка. — Да-да, Козюшевский не поверил ни одному моему слову.
— Как это понять?
— А так, Галина: сегодня ночью он будет у нас. До вечера нам необходимо перебраться на другую квартиру.
Стефания ужаснулась, закрыла глаза ладонью: крутой поворот улицы, засаженной акациями, вывел коней на площадь, к небольшому кирпичному зданию волостной управы, напротив которой покачивались пятеро повешенных.
— Боже мой, — простонала она, останавливая коня.
Неожиданное зрелище неприятно поразило и Кручинского, хотя он, имея крепкие нервы вояки, реагировал на него не так болезненно, как Стефания. Он понимал, почему вырвался у нее этот полный отчаяния стон. Слишком много ужасов насмотрелась она на бесконечных дорогах Украины, особенно в этой неприветливой екатеринославской степи. Нежное женское сердце Стефании не может привыкнуть к подобной жестокости. Но что поделаешь, война есть война..
— Очевидно, они заслужили эту кару, — сказал негромко Кручинский тоном человека, который разбирается в законах войны.
Стефания повернула коня, чтобы не смотреть в ту сторону. Почувствовала вдруг, что силы оставили ее. Боже, с какой радостью, свершись подобное чудо, она вернулась бы под отчий кров, в Ольховцы, к больной матери, чтобы припасть устами к ее руке, чтобы одним разом за все пережитое выплакаться на ее груди. «Мама, я так устала от этой проклятой войны. Пригрейте меня, мама, приголубьте…»
— Блажен, кто верует… Можете, святой отец, быть довольны, — ответила резко и принялась стягивать перчатки.
Кручинского передернуло от брошенной фразы.
— Что ты говоришь, Стефания? С чего бы мне быть довольным?
— А как же! — Стефания никак не могла стянуть перчатки, и это еще больше выводило ее из себя. — Вы же, святой отец, идейный поборник этого похода. Ваш кумир — Василь Вышиваный. — Она нервно рассмеялась: — «Освобождение от большевиков». Теперь я вижу, какое это освобождение. С помощью виселиц.
Кручинский побелел, на щеках заходили желваки, первый признак того, что он хотя и духовное лицо, а начинает терять самообладание.
— Ты, я вижу, совсем обольшевичилась от этих бунтарских писаний, которые нам подбрасывают на дорогах.
— Неправда! — почти крикнула Стефания. — У меня еще во Львове, после смерти Гуцуляка, глаза начали открываться. А здесь я и вовсе прозрела.
— Чего ты, в конце концов, хочешь от меня? — Кручинский сорвал свое раздражение на коне, дернул за повод, дал шенкеля, заставил стоять спокойно. — Я же не принуждал тебя силой, Стефания. Ты добровольно пошла в крестовый поход во имя святой римской веры.
— Да, добровольно. — Она наконец стянула перчатки, точно от пут, освободилась от них и, достав из кармана чистый носовой платочек, вытерла им дорожную пыль с лица. — Добровольно, потому что еще не в силах была сбросить с себя ярмо нашей демагогии, потому что все еще верила в то, что пан отец Кручинский называет патриотизмом.
Кручинский сумрачно, исподлобья глянул на свою спутницу. Он раскаивался, что связался с этой шальной девкой. Сознавал, что теперь она пропала и для него лично и для той идеи, которой он посвятил всю свою жизнь. В его душе нарастало чувство ненависти к ней. Скоро, очевидно, придет время, когда он вынужден будет любым путем, но избавиться от нее…