— Могучая, говорите? О нет, не стать ей могучей, покуда у ее государственной колыбели будут стоять воспитатели вроде пана каноника Годзинского.
— Ошибаешься, машинист. Именно нам, католическому духовенству, принадлежит честь быть верными хранителями польского духовного достояния. Мы бережем его и будем беречь это сокровище и от иудеев-нехристей, и от таких, как ты, предателей-социалистов. Франц-Иосиф правильно поступал, уничтожая вас…
— Браво, браво, Владко! Ты отличную школу прошел в Ватикане. Когда мы с тобой учились в гимназии…
— Слава богу, не долго учились вместе. Тебя, как паршивого пса, выгнали…
— Погоди, погоди, Владко. Недостойно просвещенному богослову применять такие словечки. Ты ведь знаешь, за что меня выгнали. Что на уроке истории Польши я немного поправил учителя-шовиниста. Он втемяшивал в наши головы дикую ненависть к русинам…
— Да будет тебе известно, машинист, что тот учитель сейчас известный профессор!
— Знаю. В наш век пустозвонной брехней и подлым угодничеством можно далеко пойти, продвинуться вплоть до министерского кресла даже…
Фабричный гудок, внезапно проникший с улицы сквозь стекла зарешеченного окна, нарушил диалог. Оба собеседника повернули головы, прислушиваясь к могучему реву, стараясь понять, что это значит. Ксендз полез в нагрудный карман под черной сутаной и, достав часы, подошел поближе к свету. Стрелки показывали четверть третьего, до конца рабочего дня было еще далеко.
— Стачка! — вырвалось из груди у Пьонтека. Радостная улыбка осветила его исстрадавшееся, бледное лицо. Подскочив к ксендзу, все еще державшему в левой руке крест, а в правой часы, прокричал прямо ему в лицо: — Вот это и есть она, настоящая Польша! Слышишь, ксендз! Зычный у нее голос! Откликнулись товарищи! Вот-вот они будут здесь!
— Ты надеешься, что вырвешься из петли? — ощерился Годзинский. — Пока они подойдут сюда, ты, изменник, повиснешь на перекладине… — Он умолк, прислушался и за ревом заводского гудка ясно различил топот ног в коридоре. — За тобой идут, машинист. Последние минуты. Кайся, грешник! Целуй крест!
Годзинский попытался силой прижать крест к губам Пьонтека и, кажется, готов был сгоряча ударить по голове сопротивляющегося узника, если бы вместо жандарма на пороге камеры не появились люди, одетые по-рабочему.
— На волю, Пьонтек! — крикнул один из них. — В Вене революция! Император отрекся от престола! — и с этими словами с омерзением оттолкнул ксендза.
Рабочие подхватили Пьоктека на руки и понесли на улицу. Вслед за Пьонтеком вынесли Суханю и Войцека. Толпа перед тюрьмой встретила их радостными возгласами.
Шестилетняя беленькая Зося, которую мама поставила нянькой над двухлетним Орестом, вывела малыша по протоптанной в снегу тропке на берег за Сан, отсюда можно наблюдать, как под Лысою горой, по ту сторону Сана, бегают до Загорья и обратно пассажирские поезда. Мама сказала: в одном из них должен вернуться с войны отец, и, быть может, не только ихний, а и Орестов. С тех пор как мама принесла Ореста из тюрьмы, он чувствует себя так, словно здесь родился.
Пока поезд не покажется из-за горы, дети осматривают широкое поле, покрытое глубоким искристым снегом, вскидывают головы на крик вороны, любуются на горы, что так красиво отблескивают под солнцем.
— Ныне уже тут будут, — говорит Зося тоном взрослой.
Она умеет обо всем рассказать Оресту: и что ворона каркает, потому что чует беду, и что в горах волки воют, а дикие клыкастые веприки хрюкают на весь лес, и что за теми горами есть горы аж до самого неба высокие, но туда свободно не пройти, — паны помещики напустили там страшных медведей, которые обязаны охранять вон ту единственную тропку, что ведет к богу…
Зося склонна к вымыслу, к фантастической выдумке, она еще и не такое могла бы рассказать, будь Орест чуть постарше и не просился бы спать, вместо того чтоб слушать ее рассказы, которых она вдоволь наслушалась вечерами от лакировщика Ивана. А слышала она от него, что страшнее всех медведей на свете паны помещики и что газды собираются теперь по селам на сходы, чтобы вслед за императором прогнать с гор и помещиков вместе с медведями.
— Зося! — вдруг воскликнул малыш. Он даже подскочил на радостях, что первый увидел поезд, показавшийся из-за горы. — Идет, идет!
Какое-то время оба следят за поездом, как он, застилая белый склон Лысой горы черным дымом, катится вниз по снежной закраинке долины, потом оба припускают тропкой бегом к хате, чтобы там объявить, что из Загорья в Санок уже едет тато к дому.