— Пан профессор, — услышал за своей спиной Петро, — можно задать вопрос?
Оглянулся, увидел поднятую руку. Самый апатичный его ученик, сын войта.
— Ты, Роман? — удивился он неожиданной активности этого мешковатого «размазни», как прозвали его сами школьники. — Пожалуйста. Что ты хотел спросить?
Краснощекий, непомерно раскормленный, самый заносчивый, отличавшийся полным равнодушием к тому, что волновало школьников, он и из-за парты, казалось, поднялся вразвалочку. Заговорщицки перемигнувшись со своим дружком, сыном богатея Васьком Юринцом, и шмыгнув носом, спросил:
— А почему так получается, пан профессор, — вы говорите одно, а мой папа другое. Папа говорят, что збойники — это збуи[12], которые грабят и мучают людей. И что петь про них не дозволено. Что за такие песни жандармы сажают под арест.
— А почему сажают? — отозвался Никола. Не подняв руки, не попросив разрешения, он подхватился с места и ответил за учителя: — потому что жандармы сами боятся збойников, жандармы — те же гайдуки.
Спор вокруг повстанцев достиг грани недозволенного. Поминать о жандармах на уроках, уподоблять их панским гайдукам было небезопасно. Дабы не накликать беды на школу, ничего не оставалось, как вовремя пресечь спор.
— Роман сказал правду. За песни збойницкие, если их петь в общественном месте, можно и в тюрьму угодить. Ни император Франц-Иосиф, — Петро показал на портрет за своей спиной, — ни жандармы не любят подобных песен. Но история должна их знать, ибо она изучает все — и доброе, и злое, — все, что творилось до нас на свете.
На этот раз Петру Юрковичу повезло. Не успокой он детей, не скажи этих фраз, чтобы защититься от подозрений войта, почем знать, не стал ли бы этот урок его последним уроком. До слуха уездного инспектора, задержавшегося на секунду в сенях перед дверью, долетели вполне благопристойные речи: учитель ссылался на авторитет самого императора. Следовательно, негласная информация, поступившая из Перемышля от греко-католического епископата, не подтвердилась: учитель Юркович вполне лоялен по отношению к императорскому престолу. Убедившись в этом, инспектор постучал в дверь и, сняв на ходу шапку, вошел в класс.
— Здравствуйте, дети, — произнес он, когда ученики всех четырех групп по знаку учителя с шумом поднялись с мест. — Садитесь, пожалуйста.
Сухощавый, в пенсне, довольно пожилой, инспектор интересовался всем: и познаниями учеников в арифметике, и каллиграфией, и тем, дошло ли до сознания учеников старшего класса значение культурной миссии императорского дома Габсбургов для горского племени русинов. Затем, остановившись около школьницы третьей группы, предложил ей продекламировать стихотворение, которое она больше всего любит.
начала с подъемом девочка, —
Инспектор недовольно повел носом, но ничего возразить не мог: стихотворение это было напечатано во всех хрестоматиях школ русинской Галиции. Равнодушно прослушав декламацию, он попросил девочку так же «отлично» прочесть что-нибудь на польском языке.
Девочка задумалась, кивнула головой и, сложив, как на молитве, ладони, начала читать на память стихотворение, которое нравилось ей своей таинственностью, скрытым для нее смыслом и еще тем, что в нем упоминалось про Христа:
Растроганный инспектор готов был расцеловать милую девчушку. Он наклонился к ученице, погладил по голове и сказал:
— Бардзо добже, ах, бардзо добже, дзецко[13].
Инспектор Дзядек и Петро остались довольны друг другом. Позднее, за обедом, на который, по случаю удачной проверки, учитель пригласил к себе пана инспектора, после второго или третьего бокала доброго венгерского вина благодарный за гостеприимство сапоцкий гость, понизив голос, сказал своему подчиненному:
— Конфиденциально, пан Юркович. Советую вам — не кладите пальца в рот ольховецкому священнику. Это небезопасно, заверяю вас.