Полк залег. По цепи передали команду «окопаться». Измученные боем, красногвардейцы неохотно взялись за лопаты. Они предпочли бы продолжить наступление, на плечах противника ворваться в село, гранатами поднять спящих господ офицеров и преследовать их до самого Бердянска. Но приказ есть приказ.
Когда взошло солнце, перед каждым бойцом уже выросли небольшие холмики свежего чернозема. Они едва защищали от пуль макушки голов и служили бойцам временным пристанищем перед ближайшим броском вперед.
Падалка лежал за таким же холмиком только что вырытой земли. Опытный воин, он отдавал себе отчет, в каком трагическом положении может оказаться полк, если Махно не сдержит слова. Кругом ровная степь, ни тебе балочки, ни кустика — все как на столе перед хозяином, а хозяин — белогвардейский генерал. Ну, как ударит его артиллерия, сыпанет шрапнелью по мужицким спинам. Нетрудно догадаться, что тогда будет.
Падалка повернулся на бок, вытащил из-под шинели часы, взглянул на циферблат — половина шестого. Осторожно повернул голову, вполголоса окликнул Василя, чтоб подал телефонную трубку.
— Штаб? — спросил он почти шепотом. — Белозуб, ты? Махно подводит… Должен был прибыть в пять. В селе тихо. А мы — как на ладони у генерала. Что? До сих пор на станции? Свяжи-ка меня с ним. Артиллерию держи наготове. Подам сигнал — бухай по- окопам. Только стреляй так, точно у нас не три, а тридцать орудий. Все. Связывай.
Через несколько минут в трубке послышалось сонное бормотание, потом покашливание, затем недовольный голос спросил, не скрывая иронии:
— Ты, Падалка? Ну, как там твоя пехтура? Роете землю? Слышал я — залегли твои герои среди ровной степи.
— Нестор Иванович, — задыхаясь от волнения, начал Падалка, — если вы немедленно не пошлете своих…
Махно грубо оборвал его:
— Зелен ты еще угрожать мне, «властителю степей».
— Но вы же не сдержали слова!
— Ничего твоей пехтуре не станется, если она малость и подождет. Мне пришлось перековывать лошадей…
— Это ж измена революции! — возмутился Падалка.
— Не пори горячку, командир. Вчера, когда мы с тобой договаривались об этом рейсе, я не знал, что на Николаевку ведет мощеная дорога…
Внезапно в трубке послышался насмешливый раскатистый смех и заговорил совсем иной, басовитый голос:
— Алло, поручик! Можете не беспокоиться. Пока Махно пришлет вам подмогу, от вашего полка останутся рожки да ножки.
Падалка оторопел. Противник вмешался в разговор. Как же это могло случиться?
— Кто это говорит? — спросил он.
— А вы не узнаете, поручик? Вспомните Юго-Западный фронт, когда мы вас с ротой послали в Петроград.
В памяти молниеносно возникла располневшая от фронтового бездействия фигура командира дивизии, его толстые губы и рыжеватые пушистые усы, смешно шевелившиеся от площадной брани, с какой он, стукнув кулаком по столу, накинулся на него, на Падалку.
— Не с генералом ли Осиповым имею честь?
— Вы угадали, поручик.
— Любопытно. У вас ко мне есть дело, генерал?
— Дело ясное, поручик. Я предлагаю вам самый разумный выход из вашего трагического положения. Махно вам изменил. Да-да, поручик. Он не перековывает коней, ибо до Ни- колаевки никакой мостовой нет. Махно — бандит. Он желает вашей гибели. Так оно и случится, если вы не послушаетесь моего совета. Нет у вас другого выхода, как перейти на нашу сторону. Вместе мы легко справимся с этим анархистом. Что, колеблетесь? Я знаю — вы храбрый офицер, и вам это не легко сделать. Но посудите сами: Сибирь и Приуралье до самой Волги в наших руках, в центральном районе России мужицкие восстания, Дон и Северный Кавказ в руках генерала Деникина, моя группа войск, которая базируется в Бердянске, захватила все Приазовье и юг Екатеринославщины… Решайтесь, поручик, пока не поздно. Я вам добра желаю. С вашими способностями вы могли бы у нас далеко пойти. Во всяком случае, ваши плечи еще сегодня могут украситься золотыми погонами полковника.
— Хорошо, я решил, ваше высокородие. — Будучи уверен, что на станции, в штабе полка, слушают этот разговор, Падалка продул трубку и скомандовал Белозубу: — По вражеским окопам о-о-огонь!
Некоторое время над степью еще стыла утренняя тишина. Слева от окопов из-за далекого горизонта бесшумно выкатилось солнце; свежий ветерок стих, словно улегся на прошлогодней жухлой траве; будто чуя беду, оборвал свою звонкую песню в вышине жаворонок. Падалке чудилось, что в этой тревожной тишине он даже улавливает прорастание травы из почвы, а в его замершем от ожидания сердце зазвенела тихая, ласковая, давно-давно знакомая и до боли дорогая песня: