— Ну как там у вас на заводе? — спросил Щерба.
— Плохо, Михайло. У «Сокола» уже и пулеметы имеются. Старая австрийская администрация спешит перелицеваться в польских патриотов и с помощью «Сокола» прибирает к рукам власть.
— А рабочие покорно ждут?
— Нет единства среди рабочих, Михайло. Шовинизм Пил- судского дает себя знать.
— Но и у тебя есть свои активисты, разве они не могут составить боевое ядро? Необходимо, не теряя времени, разоружить «соколовцев», арестовать поветового старосту и прочих верховодов и на их место поставить своих, рабочих активистов.
Что мог на это сказать Пьонтек? Щерба не представлял, до какого возмутительного безобразия дошло саноцкое мещанство под влиянием шовинистических лозунгов Пилсудского. В своей лютой ненависти ко всему, что идет с Востока, оно готово уничтожить, затоптать ногами каждого, кто не так думает, как велит Пилсудский.
— Дошло уже до того, — жаловался Пьонтек, — что вокруг нашего двора околачиваются сомнительные молодчики, подбрасывают анонимные письма с угрозами, а на калитке рано утром читаем написанное мелом: здрайца[43].
— Ты, Ежи, растерялся, чересчур осторожничаешь, — сказал Щерба, помолчав. — И потому, сдается мне, утратил инициативу боевого рабочего руководителя. Настала пора, брат ты мой, бескомпромиссной борьбы: либо мы их, либо они нас. Так большевики учат, так учит Ленин. Я уверен, что за твоими активистами, людьми честными, преданными рабочему делу, пошла бы вся рабочая масса…
— Это тебе, Михайло, так кажется. Пилсудский — не только признанный польским мещанством вождь, он их гений и бог.
— Мещанство надо утихомирить. Почему их «соколы» взялись за оружие, а рабочие и даже ты, Ежи, с ними выжидаете подходящего времени?
— «Сокол» имеет деньги, у них влиятельные шефы, сам Пилсудский засылает им своих офицеров и вооружение. Бывший «социалист» Пилсудский, командовавший польским добровольческим соединением в австрийской армии, имеет немалый опыт демагога и в состоянии легко справиться с нами.
Скрипнула дверь в сенях. Наклонив голову, чтобы не задеть за притолоку, из хаты вышел Войцек Гура, высокий, стройный, в штатском, чисто выбритый, с тщательно подстриженными русыми усиками. Он явно в хорошем настроении, с лица не сходит приятная усмешка, в широко открытых глазах отражается синее весеннее небо и светится душевное тепло. Он по-прежнему любит Ванду, красивую, благородную и смелую, самую прекрасную, на его взгляд, женщину в целом свете, но это не мешает ему преклоняться перед Щербой — стойким борцом за счастье простого народа. Целый год он провел далеко от Санока, в знакомой Щербе семье рабочих, прятавшей его от жандармов. За это время Войцек окончательно утвердился в справедливости того дела, которому посвятил свою жизнь Щерба.
— Товарищи! Дамы приглашают к столу.
Щерба и Пьонтек, подняв головы от сруба, оглянулись на Войцека, переглянулись друг с другом. Слово «товарищи» приятно поразило их. Не «господа», без чего в разных вариациях не обходятся поляки, а «товарищи» вырвалось у бывшего жандарма, и это лучше всего другого свидетельствовало о его умонастроении.
— Идем, идем! — отозвался Михайло и на правах хозяина взял под локоть Пьонтека и повел в хату.
На длинном, застланном белой домотканой скатертью грушевом столе уже стояли обливные полумиски с холодцом и пампушками. Среди них играли на солнце гранями две большие бутылки — одна с домашней сливянкой, другая с горилкой, а по-лемковски — палюнкой.
Хозяйка пригласила к столу. Поседевшего в войну Ежи Пьонтека с женой, в честь кого, собственно, справлялось это застолье, посадили под самыми образами, у окна сел Войцек, слева от них Катерина усадила Щербу с Вандой, последнее место было за Иваном Суханей, но он почему-то задерживался, и рядом с Вандой и Орестом оказался не по годам серьезный Иосиф, которому после отца и Василя выпало быть дома ближайшим помощником матери. Катерина с Зосей и Петрусем примостились на скамье, ближе к печи, где допревали горячие блюда. А Михайла Щербу, как человека, ставшего за неделю родным в семье, Катерина попросила быть главой застолья, и тот, поблагодарив за оказанную честь, принялся наполнять чарки — кому горилкой, кому сливянкой.
— Выпьем, друзья, за здоровье того, — начал Щерба с поднятой чаркой, — кого нет здесь среди нас, но кто, я уверен, вернется к нам с добрыми вестями!