— Простите, — решительно прервал ее Петро. — Что произошло с панной Стефанией? Прежде панна была равнодушна к политике.
— Вы правы. — Стефания гордо вскинула голову, блеснула черными глазами. — Зато теперь, сударь, я вижу цель своей жизни!
— После исповеди у отца Кручинского, не так ли?
Стефания не уловила иронии, наоборот, ей показалось, что Петро проникся сочувствием к ней, что он в силах понять ее душевное состояние.
— Вы угадали, пан Петро. Подобная исповедь бывает раз в жизни. — Голос ее помягчел, в нем появились теплые нотки. — До того, — вздохнула она, — я ходила как слепая, со страшной пустотой в душе. Я не раз спрашивала себя: стоит ли жить на этой старой, истоптанной земле, среди этих двуногих существ, где забыли о человеческом достоинстве, где людям легче ползать, чем идти с поднятой головою?
— О, — прервал ее излияния Петро, — панна Стефания уж очень близко приняла к сердцу философию Ницше.
Но та, даже не слыша его, продолжала так же возбужденно:
— Я почувствовала, что в этой атмосфере — нудных лекций и еще более нудных жалоб больной мамы на свою судьбу — я с каждым днем все больше старею, что сердце мое переполняется чувством такого беспросветного одиночества, от которого один шаг до отчаяния и… смерти. Несмотря на то что вы, пан Петро, были так любезны со мной и всячески старались привить мне свои идеи. Вы убеждали меня читать Толстого, расхваливали Гоголя, Тургенева, мне же хотелось читать романы европейских авторов, которые не копаются в серых буднях. Молчите, молчите, прошу вас! Слушайте дальше. Все это я выложила на исповеди отцу Кручинскому. Это было воскресение из мертвых. Я открыла свою измученную душу перед священником, и он, мудрый и милосердный сердцем, взял меня за руку и, как ребенка, повел за собой в другое царство, где верят не только в бога, но и в великую идею борьбы за освобождение Украины из-под чужеземного ярма. В том свободном царстве не потребуют служения мужику, о чем вы мне все время толковали. Польская шляхта называет хлопа быдлом, мы этого не говорим, мужик — наш младший брат, которого мы обязаны опекать и, если представляется нужда, применяя силу, для его же добра, вести к цели.
— Такова ваша программа? — спросил хмуро Петро.
— Это программа, подсказанная и моим сердцем! — ответила панночка, приложив руку к груди. — Бороться, побеждать, вести за собой тех, кто сам не в состоянии видеть свет солнца!
— И панна Стефания уверена, что наш народ пойдет за вами?
— О, вы не учитываете силу наших идей! Люди, подобные отцу Кручинскому, могут горы сдвинуть, могут приказывать рекам течь вспять!
— И панна Стефания предполагает следовать по стопам своего исповедника? — спросил Петро, уже не скрывая иронии.
— Он достоин того, чтобы следовать по его стопам, пан Петро. Кручинский один из тех новоявленных рыцарей, которые во имя Христа возьмут меч и…
— Прошу извинить, но ведь Кручинский священник. И наместник божий вложил ему в руки не меч, а святой крест.
— Когда гибнет народ — крест сам собой превращается в меч.
— Боже мой! — воскликнул Петро. — Откуда у вас эта великопостная экзальтация? Я знал вас другою.
— Да, вы знали меня молчаливой, тихоней. Я никогда вам не возражала. Но и не соглашалась. Я интуитивно чувствовала, что вы не способны повести за собой этих бедных, нищих мужиков. Вы же, сударь, идолопоклонствуете перед самым лютым врагом украинского народа, перед русским царем…
— Вы готовы впрячься в колесницу австрийского императора, не так ли?
— Чтобы разбудить к жизни украинскую нацию, чтобы поднять на ноги свою державу, мы готовы на все!
— Это, не сомневаюсь, слова Кручинского. Вы их точно повторили.
— Теперь они и мои, пан учитель!
— Таким образом, вы берете на себя роль оруженосца этого подлого иезуита?..
Стефания топнула ножкой:
— Я запрещаю вам так говорить! — Бледное лицо ее побледнело еще сильнее, тонкие губы задергались, глаза сузились. — Да, запрещаю! И вообще… Нам лучше прекратить знакомство, пан Юркович. Я не хочу вас видеть.
Вильнув подолом, панна Стефания резко повернула назад и быстренько засеменила прочь от него.
Петро махнул рукой: пускай идет. Жаль только стало, что так долго носил в сердце ее имя.
Когда он подошел к Зимнему дворцу и сказал офицеру охраны, что прибыл в Санкт-Петербург из самой Австрии, чтобы поговорить с царем о некоторых лемковских делах, на Юрковича вскинули глаза, как на человека, сбежавшего из психиатрической лечебницы… Но заграничный паспорт вынудил офицера сохранить вежливость с чужеземцем. Австрийскому подданному предложили сесть в экипаж и в сопровождении другого офицера повезли в министерство иностранных дел.