Он посмотрел в сторону окна. Голубь, по-прежнему воркуя, топтался на кирпичном узком подоконнике, всё ещё надеясь получить какое-нибудь угощение.
Была возможность полностью рассмотреть птицу: голубь как голубь, не самый красивый, но и не дворовый неряшливый заморыш. Пёстрый, больше серый, с надутой грудью с переливами, с внимательными, чуть ли не насмешливыми глазами.
«Голубь-то — настоящий, а гадов — не было!» Ему показалось, что он даже не подумал, а произнёс это вслух. Возможно, так и было, но никто в камере этой фразы не услышал.
Потом…
Потом, он, кажется, успокоился, Кажется, задремал, свернувшись так, как диктовала продавленная и провисшая сетка шконаря.
Всё, что происходило и звучало в хате, он слышал. Правда, в приглушённом, сглаженном, совершенно безвредном виде. Такие звуки не раздражали, не беспокоили. Ещё немного и они могли бы стать полноценной частью тишины.
Кажется, он собирался уснуть. Сон обещал быть щедрым на добрые вольные сновидения. Только… не сложилось.
Сквозь дремоту, круша только наметившийся хрупкий контур грядущего сны, прорвались звуки. Уже другие: резкие и грубые. Сначала залязгали ключи в замке, затем громыхнула дверь, потом ухнула не менее металлическая команда:
— Освободить помещение!
После короткой беззвучной, но всё равно отдающей металлом, паузы, новый окрик:
— Всем выйти в коридор!
Шмон!
Ещё не оторвав тела от койки, он посмотрел в сторону происхождения звуков. От того, что увидел — ни страха, ни удивления не появилось. Разве что досада образовалась, потому в первых трёх маячащих на пороге камеры фигурах угадывались недавние, показавшиеся наваждением, гости. Угадывались, несмотря на внешнее, вроде как человеческое обличие, берцы, камуфляж и прочие мусорские атрибуты.
Всё верно.
У первого — вертлявое, будто без позвонков тело, глаза навыкате, будто на ниточках к голове прикреплённые, на той же голове волосы ежиком, показалось даже трёхцветные с зелёной проседью.
У второго — кожа бугристая, словно сплошь из бородавок составленная, глаз не углядеть, а ноздри ходуном ходят, и внутри у них что-то влажное и лиловое с хриплым свистом колышется.
У третьего лица не различить, будто и нет вовсе, зато тело приметное — сухое, тощее, с руками и ногами на манер шарниров к нему пристроенными, ни дать, ни взять пучок хвороста в прикиде форменном.
Отсюда и досада:
— Выходит, всё-таки были!!!
Получается, вернулись!
Тут же и вывод мощный густой и тёмный, жесткий как приговор:
— Значит, Абсурд здесь главный!
Рядом что-то и посветлей, но слабое и рябенькое, совсем неуверенное, даже для ответа не обязательное:
— А голубь? Голубь-то был?
Голубь, возможно, и был, только что это меняет?
От этого разве что та самая досада только гуще становится.
«Отче наш» пропиленовый
Пижон хренов! Дурак! Идиот! Себе, себе самому, говорю!
Подумаешь, проверить ему себя захотелось… Не время и не место сейчас здесь себя проверять.
Решил выйти на работу, хотя в этой зоне, да с учётом твоего возраста, это совсем не обязательно, так иди — работай. Хочешь формовщиком — формуй, натягивай на специальных «рогах» один мешок на другой. Хочешь швеём — шей, сшивай на дребезжащей машинке донышки в тех же самых мешках.
Спокойно, ритмично, без напряга, без надрыва, с перекурами и разговорами. Главное — на смену выйти, а выполнил ты норму, не выполнил — дело десятое. Всё равно, сырьё поступает плохо, оборудование каждую неделю ломается. Норму эту просто невозможно выполнить. День прошёл, и… ладно. Ни гонки — ни спешки.
Зачем подался в грузчики? В пятьдесят лет с мешком на спине по ступенькам, по пролётам?
А в мешке — семьдесят пять килограммов. А ступеньки — косые, стёсанные, вечно скользкие, будто кто-то накануне салом натёр. А пролёты — узкие, два человека с трудом разойдутся. Упадёшь на этих ступеньках, в этих пролётах — одному без посторонней помощи мешок обратно на горб (именно на горб, на тот участок спины, что между шеей и лопатками) уже не поднять. Впрочем, не это главное. Главное — совсем другое.
Главное, что за тобой следом вся бригада идёт, целая вереница таких же грузчиков, с такими же мешками на горбу. Уронишь свой мешок — вся цепочка остановится, и людям в этой цепочке только стоять, ни вперёд — ни назад, ни вправо — ни влево. Ибо впереди — ты со своим упавшим мешком корячишься, сзади другие грузчики с теми же мешками, справа — стена, такая же скользкая, как ступени, слева — перила лестничные, кривые да гнутые, как ограды на старом кладбище. Случись, упадёшь ты — это авария для всех, вся цепочка встанет, весь рабочий день поломается. Ну и услышать всё, что полагается, в такой момент от соседей, которые сзади переминаются, представить несложно.