— Да, мэм… Да, я тоже никогда не забывала ту ночь. Она перевернула всю мою жизнь, мое детство кончилось тогда, радость, любовь близких, казалось, навсегда ушли в прошлое.
Мириам крепко обняла ее:
— Я понимаю тебя, Эмма. Боже, как тяжело было тебе, малышке, оказаться вдали от дома, в этой сиротской школе, среди монахинь-воспитательниц, в такой суровой обстановке, а ведь ты выросла на воле, ты была такой живой, непоседливой… Но что же еще мы могли предпринять, чтобы защитить тебя от злодея-папаши? Я не знаю, что за разговор был у него с Джекобом в ту ночь, но женщины из деревни, которые видели Джордана наутро, рассказывали мне, что все лицо у него было в страшных ссадинах и синяках. Да, мой Джекоб был всегда таким добрым, всем и каждому стремился помочь, но, когда речь шла о чьей-то подлости, жестокости, несправедливости, если он узнавал о чьих-нибудь черных делишках, он мог впасть в бешенство, взъяриться, точно бешеный бык. Ох, упокой Господь его душу! Что ж, Библия учит нас любить ближнего своего, как самого себя, ты хорошо знаешь это, дитя мое. Там говорится, что, если тебя ударили по одной щеке, надо подставить другую, но там сказано и иное. Око за око, вот что там сказано, Эмма. Джекоб тогда заставил Джека Джордана подписать бумагу обо всех его преступлениях. Там все было написано: и то, что он бежал с каторги в Ботани-Бей, и то, что он замыслил сделать с тобой, с собственной малюткой-дочерью… На самом-то деле ни в чем он не раскаялся, а только запомнил на всю жизнь то унижение, которому его подвергли, силой принудив признаться во всем. Он тогда уже, видно, задумал отомстить всем нам. Впрочем, Джекоб еще по-хорошему с ним обошелся, даже слишком по-хорошему, Джекоб легко мог передать Джордана в руки правосудия и навсегда избавить от этого мерзавца наш прекрасный остров. Но он поддался благородному порыву и пожалел Малию. Какой позор ожидал ее, если бы Джордана арестовали! Джекоба погубила его доброта, он расплатился за свое прекраснодушие собственной жизнью. Увы, его больше нет с нами! Но нет и гнусного каторжника Джордана, и этой ужасной женщины, Джулии Леннокс, — слава Богу, я чувствую себя как-то спокойнее, зная, что она сидит в тюремной камере под надежной охраной. Теперь все будет хорошо, я уверена в этом.
— О, конечно! — воскликнула Эмма. — Я тоже в это верю! Подумать только, сколько лет Джек копил в своей черной душе ненависть к вашему мужу!
Эмма невольно вздрогнула: ей представились волчьи, горящие желтым злобным огнем глаза Джордана.
— Да, он ненавидел Джекоба настолько, что отнял у него жизнь… — горестно согласилась Мириам. Слезы потекли по ее щекам.
Чувство сострадания и любви охватило Эмму. Она порывисто схватила маленькую смуглую руку свекрови и прижала ее к своим губам.
Мириам стерла слезы со щек и упрекнула сама себя:
— Ах, как же я посмела забыться в такой счастливый день, день твоей свадьбы, доченька! Не-ет, Джекоб Кейн не одобрил бы меня сейчас. Он был сильным человеком, он не любил тех, кто нагоняет тоску и докучает жалобами людям. Давай-ка, Эмма, пойди, потанцуй, повеселись с гостями. Смотри, вот, кстати, прибыл один из самых почитаемых наших гостей, наш друг, адвокат Александр Мак-Генри. Думаю, он будет счастлив пригласить очаровательную невесту моего сына натур вальса. Ты уж не отказывай ему, доставь старику такое удовольствие…
Эмма поднялась навстречу дорогому гостю.
Александр Мак-Генри… Это имя она некогда бросила в лицо Джеку Джордану, не выдержав боли, которую он причинил ей, рассказав о перехваченных им письмах. Да, она не выдержала и выдала тайну Малии, назвав Александра Мак-Генри своим настоящим отцом.
Тогда эта тайна казалась ей всего лишь постыдной. Теперь, когда ей столько всего довелось пережить, Эмма поняла: в том, что произошло с ее матерью, не было ничего позорного. Теперь она понимала и Мак-Генри, безутешного вдовца, поддавшегося не столько страсти, сколько чувству одиночества и тоски по безвременно умершей жене, и молоденькую, хорошенькую служанку Малию Кахикина, искренне полюбившую доброго и несчастного хозяина. «Вот откуда в моей судьбе столько горечи, — порой размышляла Эмма. — В час беды и несчастья призвал меня к жизни Господь».
Малия ничего не потребовала от Мак-Генри взамен своей любви. Она всегда была безответной и милосердной, в ее душе не было места гневу и обиде. Почувствовав себя беременной, Малия покинула дом Мак-Генри, поскольку ее дальнейшее пребывание под этим кровом было неприличным. Она уехала в долину, ничего не сказав Мак-Генри о том, что она ждет от него ребенка. Даже составляя завещание, Малия, оставив все ей принадлежащее Эмме и ее мужу, не упомянула имя отца своего ребенка. Что ж, Эмма ни в чем не нарушила ее последнюю волю.