Понятно, что создание персонажей и вторжение их в эту авантюру мне скорее мешает. Обычно они не бывают выразителями моих фантазмов. Им требуется более конкретная пища. Персонажи (подразумевайте — персонажи романа) бывают заняты своим делом лишь тогда, когда они охвачены страстями, которые во все времена пылали в книгах: бунт против отца или среды, честолюбие, желание денег или власти, изредка тоска и скука и, разумеется, жажда любви.
Вот к чему я и клонил. Вопреки видимости, я никогда не распространялся о любви в моих романах. В прошлом мое тщеславие довольствовалось сведением счетов с хорошенькими особами, которые будто бы испортили мою молодость. Сегодня мое бесстыдство и мой дурной вкус меня удивляют. Но умолчим о вспышках страстей, о глубоких истоках чувств. В сущности, я пришел к мысли, что благоразумнее быть стариком, чтобы писать о любви. Не размахивают связкой ключей под носом у писателя, который стал неспособным служить любви. (При самом лестном предположении подождут его смерти.) Одинокий узник, беспомощный старик исторгают из собственных сердец прекраснейшие песни любви. Украденный роман был первым из моих текстов, в котором я примерял мои слова к чувственности. (Я не беру в расчет одну-две попытки ради денег и изданную на дорогой бумаге эротическую вариацию, которая осталась незамеченной.) Несмотря на то что во мне давно и глубоко укоренилось убеждение, что один из торных путей литературы — это изображение любви (и под этой рубрикой много чего можно протащить), я дождался шестидесяти пяти лет — подумать только, в этом возрасте чиновника отправляют на пенсию! — чтобы взяться за дело. В отдельные дни я писал этот текст не скажу — с краской стыда на щеках, но не без некоторого смущения. Говоря откровенно, мне было неудобно предстать перед критиками с такой «штукой» под мышкой. Я боялся насмешек. Я чувствовал себя словно новопреставившийся, который предстанет перед святым Петром, прожив жизнь в наглом блуде. Ах, и вот еще что: я пытался написать довольно-таки веселый текст. Одна из немногих истин, которые мне преподана «жизнь», заключается в том, что смех более пристал наслаждению, нежели бурные страсти и патетика. Поэтому мой роман, написанный, как я на то надеялся, легко — и, наверное, в этом одна из причин, почему я озаглавил его «Ласточка», — был достойным похвалы упражнением, так как в моем случае тема больше располагала к грусти, чем к веселью.
Помимо долго сдерживаемого желания поставить мои слова на службу опасного и необычного для них предмета, я исходил из удивлявших меня очевидностей. Меня поражает контраст между общественным представлением о любви, светской комедией, и тем, что люди знают, предполагают и думают о подлинном сексе, который эти неизменные обычаи маскируют. Каюсь, я плохо понимаю, почему считаются пошлыми грубые неистовства наших тел во время соития. Тысячелетия животной дикости, терпимой или прославляемой — с гарниром из чувств, души, сакрализации, с каким нравилось подавать эту дикость в зависимости от эпохи и общества, — не смогли заставить людей свыкнуться с неприличием любовной практики. В этом кроется скандальная тайна плотского греха. Мужчине следовало бы испускать крики негодования или восхищения в гостиной (но точно так же можно было бы сказать: в церкви, на улице, за семейным столом), когда он внимательно наблюдает за своей партнершей и измеряет ту невероятную дистанцию, что отделяет эту женщину с чашкой чая (или молитвенником, сумкой, вилкой) в руках от той, с кем он был близок ночью, — пылкой, изобретательной в любви, жадной до ласк. И люди проглатывают все это, терпят, считают старым, решенным делом, в отношении которого надо лишь принять одну предосторожность: держать подальше от детей. Но это еще не все! Она готова взорваться в любую минуту, эта бомба, чья сила разрушения (и возбуждения) не ослабевает на протяжении почти всей жизни, а люди обращаются с ней так, будто имеют дело с ничтожной побрякушкой. Но все-таки побрякушка поэтична, нравственна, даже полезна, если только общество берется устанавливать правила, как ею пользоваться.