Две недели я поглощен только одной мыслью: вижу тех, кто стоит на стреме, их внимательные глаза в темноте сада, на дороге, и наши ключи в руках терпеливых воров; они ждут, когда в доме погаснет свет и нас сморит сон.
Раньше я о них особо не задумывался. И был не прав. Утверждают, будто на каждого человека приходится по меньшей мере одна крыса и будто нашему быстрому размножению соответствует их размножение в подземельях, речных камышах, в полях, разрушенных домах и на окраинах пустынь, что в мире кишмя кишат миллиарды прожорливых и изобретательных воришек, разносчиков кошмаров, проницательных наблюдателей наших жизней. Чудо, что мы с крысами не встречаемся чаще. В 1962 году мы жили на площади Франциска I и летом, около полуночи, частенько отправлялись пройтись в садах Елисейских полей, пропустить последний стаканчик на террасе кафе на улице Мариньян. (Уцелело ли оно?) После часа ночи в нем не было почти ни души. Мы устраивались как можно дальше от входа и обычно сидели молча. Вскоре из-под решеток сточных канав выползали они. Мы замечали двух, трех крыс, которые, задрав морды, озирались по сторонам, после чего, успокоившись, направлялись на улицу Мариньян, к той нише, куда всего несколько минут назад ресторанная прислуга притащила мусорные ящики. Тотчас появлялись и другие, скромные, деловитые, старающиеся не слишком попадаться на глаза редким прохожим крысы и торопливо семенили к кучам отбросов, вонь которых доносилась до нас.
Под широкими плитами парижских тротуаров, загаженных металлическими крышками от бутылок, плевками, окурками, мне виделась канализационная сеть, система труб, подземные ходы, водостоки, какие-то осыпи, темные и холодные глубины, в которых разыгрывается множество эпизодов жизни, более жестокой, чем наша. Вот о чем следовало бы написать роман, роман о сделках, тайных и безвестных обществах, о ночах, в которых не дают покоя внезапные нападения и обжираловки. Но всему этому мы гораздо чаще предпочитаем трепет собственного сердца, а позднее те безумства или огорчения, что ранят его и оставляют нас, обессиленных, слабовольных, на краю головокружительнейших пропастей.
Более всего поражает их спокойствие. Они не убегают, не отступают. В крайнем случае они выжидают: в Б. крысы, пьяные от отравы, которую я иногда им подсыпаю — например, если обнаруживаю их в «техническом отсеке» бассейна, — замирают на месте, глядя на меня потускневшими глазами, которые заставляет мигать близкая смерть. Или другое воспоминание: почти полвека назад в Керуане войска окружили ночью лагерь бедуинов. При свете фар нескольких джипов солдаты расстреливали из винтовок крупных черных крыс, метавшихся между палатками. Это было в тот год, когда Камю опубликовал «Чуму».
В 1940 году мы переехали в мрачный, обветшалый дом рядом с площадью Сен-Мишель. В подвалы дома, выстроенного на фундаменте глубиной в два этажа и расположенного в двух шагах от Сены, при разливах реки просачивалась вода; немного дров и угля, что нам удавалось раздобыть — ценой невероятных усилий! — плавали в черноватой грязи. «Спуститься в подвал» было делом нешуточным. Обычно мы отваживались на это после девяти вечера, в надежде, что не придется столкнуться с другими жильцами, которые, хотя и делили с нами все невзгоды, сочли бы неприличным, что Нурисье вынуждены сами сходить в преисподнюю дома, вместо того чтобы посылать туда прислугу. Первая «перебежка» — всего несколько ступенек вниз — вынуждала проходить мимо трех помойных баков. От них разило таким удушливым зловонием, что приходилось секунд на двадцать задерживать дыхание, чтобы не вырвало. Далее лестничный пролет выходил в полуподвал забегаловки, позорившей наш первый этаж. Здесь располагалась ее кухня. Это была яма без вытяжного окна; дверь на лестницу в наш подвал постоянно держали открытой, чтобы впустить немного воздуха в застоявшиеся запахи горелого жира. Какие-то синеватые тени в майках и повязанных вокруг шеи носовых платках изумленно таращили глаза при моем появлении. На скользкие от вековой грязи ступеньки поваренок иногда выставлял готовые блюда, чтобы потом их переставляли в подъемник. Приходилось осторожно ставить ноги между тарелками с этой отвратной едой, чей мерзкий вид нельзя было объяснить только нищетой времен оккупации. По стенам разбегались всевозможные трубы, с которых невозмутимые жирные крысы, полуразвалившись на манер котов, взирали не без любопытства, но спокойным взглядом на суету людскую. Еще один пролет в двадцать ступенек — и я попадал в коридор, куда выходили двери погребов, запертые на ржавые висячие замки. Крысы не особенно жаловали этот этаж, где они давным-давно сгрызли все, что только можно было сгрызть. Все-таки перед тем как войти с карманным фонариком в погреб, ибо электрического освещения там никогда не было, я несколько раз наотмашь бил ногой в дверь, только чтобы их испугать, если такое вообще возможно. Тем не менее случалось, что луч света выхватывал из темноты, на каком-нибудь выступе или в дыре, блестящие пристальные глазки. Да, крысиное терпение поражало меня и вместе с тем оно же почти избавляло меня от всякого отвращения. Какое-то смутное уважение примешивалось к изумлявшему меня чувству, что время работает на крыс.