Её жалость будто ударила его кнутом.
Он резко схватил её за руки, свистнул дико, пронзительно. Тотчас взвизгнул кнут в руке кучера, подскочила, подпрыгивая на кочках, карета.
— Не уйдёшь, не убежишь, не уйдёшь, — лихорадочно твердил человек, таща юродивую к карете. Она не сопротивлялась, только нестерпимо-голубые глаза глядели удивлённо и насмешливо.
— Зачем? — только и спросила она.
— Говорить с тобой хочу, столько лет слова сказать не давала, — жарко бормотал человек, запихивая её в чёрное тепло кареты.
— Гони, — крикнул он кучеру.
И карета понеслась...
Глава II
Злобно тыкая рукой в спину вознице, Василий Мирович с яростью думал о юродивой. Ходят, просят, христарадничают, шляются. Ишь ты, углядела, что в кармане у него медные пятаки. И только и есть, что пятаки. Садился в карты играть, думал хоть выиграть немного, а тут — остался почти при своих. Одни медные пятаки и завалялись в кармане. Опять ходи, проси, одалживай. А и в долг уж никто не даёт, знают, отдать ему нечем. У товарищей по Нарвскому полку задолжался до самой нестерпимости.
Всё обещает отдать. Да никак не приходится. Самому впору идти на паперть.
Теперь вот приедет на квартиру, старуха гренадерша выйдет навстречу, подопрёт руками бока да и начнёт качать головой:
— Пожалей ты меня, Василий Яковлев сын, вдова ведь я, сирая, немощная. Только и живу тем, что с жильцов соберу. А как же мне жить, ежели ты третий месяц не даёшь ничего? И деньги-то пустые, это ежели бы, к примеру, тыща да сто рублёв, а то ведь всего ничего. Пожалей ты меня, сироту бесприютную, сирую да убогую...
И так запричитает, так нальёт глаза слезами, что хоть впору удавиться. Да нешто он не отдаст, он бы и отдал, а где взять. Жалованье платят крохотное, и то третий месяц не дают. А других доходов у него покамест не предвидится. Вот ежели бы выгорело дело в Сенате...
Но он запретил себе думать об этом. Сколько лет уже ходит дело по разным инстанциям, везде один ответ.
Ничего не помогает, никому-то он не нужен со своими прошениями.
Он опять почувствовал злобный стыд — вчера нахвастал своей домовладелице, что, мол, вот дело в Сенате решится, будет он богат и славен. Кровей он не простых, не какой-нибудь разночинец или там мещанин. У него родство отменное. Да, впрочем, за родство и страдает...
Ему опять взмечталось, как будет, ежели всё-таки его дело в Сенате продвинется. Какие сады, какие земли, какие дворцы у него будут! Там, в Малороссии. Он хоть и не бывал там, а столько слышал от бабушки, от старой Мировички.
Со злобой он подумал и о деле — чего это ему потребовалось бежать вместе с Орликом, Мазепой[8] в Польшу, а потом и в Швецию? Изменил гетман Мазепа Петру, удрал, а заодно прихватил с собой адъютанта своего Орлика, у которого служил дед Мировича. С той поры всё и началось, все тяготы.
Жену Мирович-старый не взял с собой, недосуг было подумать о её дальнейшей судьбе и о том, каково будет его пятерым сыновьям под русской пятой, под строгим взглядом Великого Петра. Не знал дед, что семью его всю вывезут в Москву, все имения, все сады и богатейшие земли отдадут в казну. А уж потом семью сошлют в Тобольск, где с хлеба на квас станет перебиваться всё его огромное семейство. Да с тех пор и захиреет славный род Мировичей.
В Тобольске родился и первый внук старшего Мировича — Василий. Не видав ни разу привольных малороссийских земель, поместий и дворцов, возмечтает Василий о них с детства. Да и вся семья будет жить надеждой на то, что восторжествует справедливость — и приданое бабушки Мировички будет ей возвращено.
Ан нет. Как видно, что с возу упало, то пропало.
Установилась за всем семейством Мировича слава опальных да тянущих к Швеции. То один дядя Мировича в Крыму перейдёт на сторону крымского хана да убежит в Польшу, то другой поедет тайно в Швецию, а потом в Польшу. И косо глядело на всё семейство российское правительство, никак не желало признавать прав бабушки на её исконное приданое. Забрали не только поместья деда, а и её приданое, а там ни много ни мало — столько десятин земли, да сады, да пашни, да роскошные дома, данные за неё в замужество.
Как умела рассказывать о них старая бабка Василия! И не видел никогда, а живо представлял себе сады в белой кипени цветения, бескрайние пашни, золотые под солнцем, колеблющиеся под ветром, словно море, белые хатки крестьян, душистую айву, хрустящую на зубах, огромные наливные яблоки...
Да что там айва...
8