Хлопот особых Иван не доставлял Екатерине, но озабочивал и заставлял подозревать всех и каждого. Екатерина, правда, держалась царственно, даже о подмётных письмах говаривала Панину: «Всё сие презрения достойно», однако доверяла больше своему внутреннему чутью, интуиции и всё чаще хваталась за талисман, подаренный ей юродивой.
С декабря 1762 года все тайные дела она поручила Панину. Более преданного, а также умного и рассудительного человека у неё пока не было.
Правда, его проект по ограничению воли самодержца она много раз поправляла, отдавала на переправку, тянула, но и не отказывала, а просто похоронила под грудой других дел. Ей вовсе не нравились мысли Панина об ограничении прав самодержца по шведскому образцу, но она умалчивала о своих тайных мыслях и ничего не говорила ему прямо. А он продолжал надеяться на её добрую волю. Она втихомолку смеялась над ним, большим, грузным, холёным, ленивым, но вслух только благодарила его за советы и обращалась к нему по любому поводу, выказывая самую большую монаршую милость...
И Панин прекрасно видел игру Екатерины. Но понимал и то, что его личная судьба всецело в её руках, и покорился ей из лени, из нежелания ввязываться в опасные политические игры, из сибаритства и холодности.
Зато он не упускал случая доложить императрице обо всех рапортах, присылаемых из Шлиссельбурга. Докладывал, что капитан Власьев и поручик Чекин стоном стонут от сидения при Иване, потому что кто же выдержит это заключение? Они толкуют и толкуют об отставке, а он удерживает их только повышением жалованья и чинов, уговаривает их повременить, ибо отпустить значило бы растрезвонить на всю Россию о содержащемся в тюрьме императоре Иване, хоть и отрешённом от престола, но имеющем на него больше прав, чем Екатерина.
Екатерина не полагалась только на доклады Панина. Она внимательно прочитывала все донесения тюремщиков и знала досконально, о чём они доносили. Моченьки нашей уже нету, писали тюремщики, отпустите ради Христа...
— Пусть потерпят, — говаривала Екатерина Панину, — пусть подождут ещё.
Чего она ждала, на что она надеялась, она и сама не знала, но смутно предчувствовала надвигающиеся события и опять сжимала в руке спасительную монетку. У неё уже стало привычкой в самые трудные моменты прикасаться к монетке. Она словно бы вливала в неё новые силы.
«Царь на коне», — думала Екатерина с любовью об юродивой. И среди прочих дел не забывала о строительстве дольгауза, первого в столице дома для умалишённых. Она заботилась, чтобы сумасшедшие, которых привезут в этот дом, не только имели крышу над головой, свежее бельё и хорошую пищу, но и самых хороших лекарей, которые только найдутся в России и за её пределами. Она выписывала докторов из Пруссии, приглашала итальянцев, издавна славящихся исследованием душевных болезней, и назначала в такие дома честных и добросовестных надзирателей.
Всё равно будут красть, тем более из такой кормушки, где никто не уличит их в присвоении. Надо, чтоб хватало. И сама намеревалась инспектировать дома призрения.
Только к одному виду людей была беспощадна Екатерина — не прощала изменникам. Потому и на прошении бедного поручика Смоленского полка Мировича поставила свою резолюцию: «Отказать». Изменничьи дети не должны пользоваться льготами государства...
Глава XI
Внук изменника, бежавшего вместе с Мазепой, терпел меж тем страшную нужду...
Денег не хватало для оплаты нищенской квартиры в пригороде Шлиссельбурга, которую он снимал у бедной вдовы, на хороший мундир, который полагалось покупать за свои кровные, экипаж, даже сапоги... После заграницы Мирович обносился и больше похож стал на обтрёпанного новобранца, нежели на офицера от инфантерии. Много раз заходил он к графу Петру Ивановичу Панину, брату всесильного воспитателя наследника престола, умолял его продвинуть дело в Сенате.
Панин тянул, не решаясь полным отказом вогнать в отчаяние молодого сумрачного офицера. Панин видел нужду и бедность Мировича.
Окончательная резолюция императрицы на прошение вернуть хотя бы часть малороссийских поместий ввергла Мировича в тоску и скуку.
Со злобой и завистью оглядывал он пышные экипажи своих сотоварищей, их блестящие мундиры и золотые аксельбанты и ни с кем из них не сходился. Курить и пить водку он себе запретил давно, ещё до отъезда в Берлин. Дал обет выстроить церковь Николаю Чудотворцу, если вернёт хотя б часть поместий, не играл в карты, когда все его сослуживцы только этим и занимались в свободное от караулов время. Постничал, становился всё более и более сумрачен и зол.