Он такой же, как Мирович, одинокий в многоголосой толпе столицы, так же, как Василий, бедствовал и искал средств к существованию, так же носил обтрёпанный, давно нуждавшийся в починке мундир и тупоносые сапоги, просившие каши. Как и у Мировича, у него ни богатых родственников, ни влиятельных покровителей. Так же не знал он, к какому берегу грести, что делать с этой жизнью...
Всё это пронеслось в голове Василия, пока он смотрел на заросшее густой рыжей щетиной лицо своего товарища. Только ему одному мог поведать свои тайные мысли Мирович, с ним одним мог выговориться.
Ушаков поморгал рыжими густыми ресницами, сморщился и приоткрыл один глаз — серый, замутнённый сном.
— Вставай, вставай, лежебока, — грубо дёрнул его за плечо Мирович. — Солнце ясное в окне, а ты дрыхнешь. Небось надрался вчера.
Ушаков сладко потянулся, развёл в сторону крепкие руки, поросшие рыжим волосом, и вскочил, освобождая место Мировичу на старом колченогом стуле, заваленном рубахами и портками, нуждавшимися в починке.
Мирович сел, всё ещё глядя в красное со сна, помятое лицо Ушакова.
— Выйдем на воздух, — сказал он тихо.
— Ай приключилось что? — встревожился Ушаков.
Мирович отрицательно покачал головой.
— Что Сенат, какое дело твоё? — спросил Ушаков, одеваясь к выходу.
— Ничего, отказали во второй раз, — злобно проговорил Мирович. — Захватили все наши земли, все поместья, иди судись, борись с сильными. Ни черта не будет, всё едино — пропадать...
Они вышли на улицу, громко топая сапогами по деревянному дощатому полу кордегардии, и уселись на лавочке возле Исаакиевского моста. Перед ними расстилалась Нева, серая и будничная, вдали ходили часовые, кричали галки, почерневший снег раздвигал свои останки и выпускал на свет Божий острые кончики рвущейся к солнцу, свету и теплу травы.
— Весна, — ласково проговорил Мирович, — всё пойдёт расти, а мы все как...
Он не договорил, задумчиво глядя на серые волны быстро бегущей воды.
Ушаков всё ещё был не в себе спросонья, озирался вокруг удивлённым глазом, словно и не видел никогда весны и не слышал капели.
— Послали меня в караул в крепость, — начал разговор Мирович и замолчал. То, что он готовился сказать Ушакову, поразило вдруг его самого. Большое дело, великое, а ждать чего-то да штопать онучи до старости — пустая жизнь...
— Ты ж говорил, — равнодушно отозвался Ушаков.
— А вот теперь другое скажу, — торопливо подбирал слова Мирович, — задумал я такое дело, что и сказать страшно. И говорю только тебе, а уж ты, если выдашь, что ж, значит, прости-прощай жизнь моя бедовая...
Ушаков с удивлением повернулся к Мировичу. Никогда прежде не слыхивал он таких слов от этого грубого солдата, никогда не случалось у них доверительного разговора.
— Что ж ты, — начал он, но вовремя остановился, увидев, каким странным и сумрачно-злобным взглядом смотрит на него его приятель, — ты ж меня знаешь, что ж такое, да и как ты усумнился...
Больше слов у него не хватило, и он остановился, не зная, как ещё уверить Мировича в преданности и дружбе.
— Что ж, скажу, а уж ты сам знаешь, как думать, — решился Мирович. — Задумал я освободить бывшего императора Ивана Антоновича из Шлиссельбурга и представить его на российский престол.
Ушаков расхохотался.
— Хороша шутка. — Он утирал слёзы от смеха, выступившие на его пушистых рыжих ресницах.
И осёкся. Мирович глядел сумрачно и зло, и что-то такое было в его глазах — Аполлон понял, никакая это не шутка.
— Ты, никак, рехнулся? — осторожно спросил он друга.
— Беги, рапортуй по начальству, — с вызовом отозвался Мирович.
— Что ты, что ты! — замахал своими крепкими ручищами Ушаков. — Какое начальство, уж и пошутить нельзя...
— А не шутка это, Аполлон, — мрачно сказал Мирович, глядя себе под ноги, — как я стою на карауле в Шлиссельбургской крепости, а он там и сидит, под моим караулом. Возьму его да и возставлю на престол. Вот тебе и чины, и деньги, и все долги уплачены.
— Да ты что ж такое говоришь, — забеспокоился Ушаков, — отродясь таких слов не слыхал. И виданное ли дело?
— А что ж, матушка наша императрица, сама, что ли, наехала в Петербург да объявила себя государыней?
Ушаков задумался. Слова Мировича он прикладывал к жизни так и так и вынужден был признать, что отчасти Мирович прав.