— Да душа-то, душа, — пытался возразить Ушаков.
Мирович задумался.
— А мы отпоёмся заранее, — вдруг решил он. — Вот теперь же в Казанской и отпоёмся, чтоб не без покаяния предстать пред Господом...
Ушаков дико взглянул на Мировича.
— Ишь ты, удумал, — опять удивился он. И про себя решил, что у Мировича ума палата, обо всём-то он передумал и всё перерешил, а раз так — успех предопределён.
Они схватили шапки и отправились в церковь Казанской Божьей Матери.
Заказали акафист и панихиду за усопших рабов Божьих Василия и Аполлона. Слушая службу, вдыхая синий сладковатый дымок ладана, оба с замиранием сердца осеняли себя знамениями и тут только поняли, что назад дороги нет, что надо продолжать случайно начатое дело, всё равно перед Богом придётся ответ держать. Так уж лучше, чем вести жизнь нищенскую, беспросветную, однообразную.
Выйдя из церкви, Мирович снял шапку, поклонился образу, висевшему над тяжёлой резной дверью и промолвил:
— Ну благослови, Господи. Дела наши благослови...
И сразу засыпал Ушакова делами — надо осмотреть место действия, посетить артиллерийский лагерь на Выборгской стороне, куда намеревался привезти Мирович Ивана, освободив из темницы.
Там дали они общее обещание, буде их намерение предуспеет, построить церковь и прочие украшения изделать.
Поехали в крепость. Но туда их не пустили, и потому, наняв рыболова, с лодки смотрели на древние массивные стены, сожалея, что в оную они не попали...
Глава XII
Весна 1764 года, слишком поздняя, однако очень скоро обнажила все язвы и отбросы, накопившиеся за зиму. Нева вскрылась в неделю и скоро унесла в Балтийское море серые глыбы льдин, бесформенное крошево намерзших заберегов и в половине июня текла уже чистая и серая, мрачная и сверкающая под лучами весеннего солнца.
В столице все прибирались и чистились к лету. Невская першпектива скоро сделалась пыльной и сухой, но окраины, Петербургская сторона неохотно смывали с себя зимнюю копоть и кучи навоза. Полицмейстер генерал Корф целыми днями разъезжал в своей открытой коляске и громким голосом бранил квартальных за нечистоту мостовых, грязные кучи подтаявшего снега у заборов и требовал отчёта у жителей. Но жители старались откупиться от полицейских кто чашкой чая, кто пятаком, кто грубым бранным словом. Кому же хочется чиститься и прихорашиваться, когда надо кормить семью и малых детушек.
Петербургская сторона и прежде никогда не отличалась чистотой. Но зимнее покрывало утаивало от людских глаз всю её грязь и нечистоты, не давало смердеть кучам навоза и выгребным ямам. Теперь, в середине июня, когда солнце начало бессменный караул и ночи стали всё прозрачнее и белёсее, обнажились все язвы и непотребства человеческого неряшества. Посреди улиц, узких и извилистых, кое-как образованных домишками с почернелыми и покосившимися крышами, белели лужи вылитых помоев, рылись в мусоре бродячие собаки, которых велел стрелять прямо на улицах ещё покойный император Пётр Третий, стаи ворон слетались на груды навоза и неубранные трупы собак и кошек.
Ворон всё ещё стреляли, указ Петра Екатерина не отменила, но уже не так бойко и пристрастно, как вначале, поэтому над городом поднимались чёрные тучи воронья и садились на крыши и оголённые стволы чахлых деревьев, подобно муравьям усеивая обнажённые, безлистые их кроны.
К середине июня зелёным туманом затянуло прибрежный ивняк, трава, как опаздывающая на побудку солдатня, лезла из всех пор земли, и скоро Петербургская сторона стала украшаться зелёным ковром бурьяна, лезущими из-под земли крохотными цветочками и принимать летний вид.
Кособокие домишки, ветхие заборы и одноэтажные лачуги скоро скрылись под буйной порослью сорняков и чертополоха, успевавшего в эти недолгие весенние дни набрать силу и соки для раннего цветения.
Посередине улицы брела юродивая Ксения. Одетая, как всегда, в бывшую когда-то зелёной юбку да куцую красную блузу, едва прикрывавшая волосы рваным тёмным платком, она шла, пристукивая суковатой палкой, оставлявшей на мягкой, пропитанной влагой земле глубокие следы.
Прорытые Петром Великим каналы, которыми он уподоблял город ухоженной нарядной Голландии, давно превратились в сточные канавы и испускали зловоние и смрад, а по берегам их квакали лягушки, по ночам устраивая оглушительные концерты.
Жить на Петербургской стороне трудно и боязно — вечерами то и дело раздавался истошный визг избиваемых мужьями жён, крики ограбливаемых и вопли пьяных мужиков, затемно возвращавшихся из кабаков. Уже к вечеру все окошки, маленькие и узкие, накрепко захлопывались, ворота и двери запирались на множество засовов и замков, а во дворах спускались с цепей злые голодные собаки, рыскавшие по дворам в надежде найти хоть огрызок хлеба или прошлогоднюю кость. Но теперь, под нежными распускающимися лучами небогатого теплом северного солнца всё словно бы разнежилось, расслабилось, окошки распахивались настежь, выпуская душную вонь длинной зимы, двери и ворота отворялись и стояли распахнутыми, словно приглашая войти и насладиться гостеприимством хозяев, а старые, одетые в невообразимое рванье хозяева выползали на улицу, присаживаясь на обязательной у каждых ворот лавочке, и чесали языки, славя Бога за тепло и благодать.