Юродивая шла не разбирая дороги. Старые, стоптанные башмаки шлёпали по грязным навозным лужам, скользили по зелёной нежной травке, топтали проезженные колеи, утопали в грязи горбатых мостиков.
Лицо её поднялось к солнцу, голубые огромные глаза незряче широко раскрыты, а с ресниц потоком бежали слёзы. Они заливали её нахлёстанные ветром щёки, скатывались по ярким румяным губам и падали в грязь и навоз улицы.
— Андрей Феодорович, — закричала одна из старух, присевшая на лавочку перед старым покосившимся домом с обомшелой крышей. — Подь сюда, голубчик, чтой-то с тобой?
Юродивая не ответила на зов, а направилась мимо сидевших старух.
Поклонилась им в самые ноги и тихо, внятно сказала:
— Кровь, кровь, всё в крови, реки крови, моря крови.
И пошла дальше, волоча палку, пристукивая ею по грязной, обнавоженной мостовой.
Старухи заволновались и шёпотом переспрашивали друг друга, что сказала юродивая.
А она шла дальше, и у каждого дома останавливалась, и, переломившись в пояснице, низко кланялась, и снова причитала:
— Там кровь, кровь, кровь, кровь! Там реки налились кровью, там каналы кровавые, там кровь, кровь...
— Уж не обидел ли кто юродивую, — всполошились старухи и бросились за Ксенией, умильно прося её остановиться, откушать чай, съесть ситничка.
Но Ксения всё шла и шла. И опять у каждого дома останавливалась, заливалась слезами и снова и снова повторяла:
— Там кровь, кровь, реки кровавые, каналы кровавые, кровь, кровь, кровь... — И брела дальше, возвещая о каком-то невиданном бедствии.
— Уж не к войне ли кричит и голосит, — забеспокоились старухи и побежали звонить по всему городу, де, юродивая кричит и плачет-заливается не к добру...
А Ксения шла и шла по городу и останавливалась почти у каждого дома. Останавливалась и словно ждала вопроса. И её спрашивали, уж не обидел ли кто Андрея Феодоровича, уж не голоден ли он, уж не заболел ли? Вопросов было множество, и на всё Ксения отвечала одним:
— Там кровь, кровь, реки налились кровью, там каналы кровавые. — И показывала палкой, а то и пальцем на восток, прямо против течения Невы.
Никто не понимал её слов, но все в городе забеспокоились. Извозчики зазывали её прокатиться хоть немного, продавцы и приказчики выбегали на улицу, предлагая то пряничек, то ситничку. Ничего не брала юродивая, не ела, не пила и всё причитала, не утирая слёз, катившихся по лицу.
— Там кровь, кровь, кровь, там реки налились кровью, там каналы кровавые. — И слёзы струились по её лицу целыми потоками...
Всё повторилось и на второй и на третий день. Никто не понимал, что случилось с Ксенией.
Она была безутешна, плакала и причитала, плакала и кричала свои страшные слова о крови. Кричала у домов, на церковных папертях, возле дворцов и богатых усадеб, кричала везде, где была.
А побывала она за это время почти везде в городе, на кладбищах и в церквах, подле городских лавок и на мусорных свалках, в тихих садах и цветниках, у низменных берегов Невы, заваленных мусором и навозом, на зелёных подсохших лужайках загородных болот.
И всё твердила и твердила своё:
— Там кровь, кровь, кровь, там реки налились кровью, там канавы кровавые, там кровь, кровь...
Степан натолкнулся на Ксению случайно, уже глубокой белёсой ночью, когда с Невы поднялся лёгкий туман. Белая мгла северной ночи раскинула своё застиранное полотнище над городом. Степан только что отстоял службу в Александро-Невской лавре, молился истово, опять ожидая и страшась лёгкого прикосновения Неведомого. И он почувствовал его, склонившись на истёртый бесчисленными ногами коврик у одного из высоких подсвечников с десятком горящих свечей.
Он не стыдился своих слёз, не стыдился того удивительного блаженства, что вдруг охватило его, когда, спрятав лицо в руки и склонившись до земли, стоял на коленях. Он безмолвно шевелил губами, молясь в душе и не выражая своих чувств словами. И всё ждал этого лёгкого окутывания, словно саваном, словно шатром из сияющих лучей. И когда пришло это ощущение неземной радости и блаженства, когда он почувствовал легчайшее прикосновение к своему плечу, утонул в слезах радости и умиротворения, в слезах, растопивших его сердце и душу.