При дворе поговаривали, что и княгиня Дашкова страдает скупостью, и, чтобы опровергнуть такие слухи, княгиня перешивала свои платья, носила их по году и больше и всё-таки старалась блистать на балах и маскарадах.
Сейчас она лежала на мягких пуховиках и старательно подводила итоги. В голове вертелись мысли о разных хозяйственных нуждах, вырывались горькие упрёки в адрес князя, и она искала источники дохода. С горечью думала о том, что князь как наследник мог бы получать из дому больше денег, но говорить об этом она стыдилась. Вспоминала холодное и злое лицо своей свекрови и старалась не думать о ней. С самого начала отношения у них не сложились, а после того, как умер её первенец Михаил, который воспитывался у бабушки в Москве и о которой Дашкова узнала только тогда, когда приехала со всем двором на коронацию императрицы, Екатерина Романовна и вовсе не могла думать о матери своего мужа без злобы и раздражения.
Она долго болела после смерти своего первенца, левая рука и нога её отнялись, и слёзы каждый день лились из глаз.
Да и сама коронация, праздничным звоном которой гудела вся Москва, стала для неё источником страданий и горести. Несмотря на то что князь Дашков руководил распределением мест для гостей на коронации, княгине досталось место аж в последнем ряду приглашённых. Она молча проглотила обиду и пошла в этот последний ряд, нарочито одевшись в траур. Императрица это заметила и стала ещё холоднее к княгине, хотя и так уже отдалила её от себя.
Княгиня горестно размышляла обо всех нанесённых ей обидах, злилась на Орловых и злорадно усмехалась, слыша, как покачнулся их фавор, и старалась меньше бывать при дворе.
Она сказывалась больной, это и на самом деле было так, хотя императрица при встречах с Дашковым выговаривала ему за то, что княгиня пренебрегает своими обязанностями первой статс-дамы. Вот и сегодня назначен парадный обед во дворце по случаю отъезда императрицы в Лифляндию, и Дашкова, хотя и получила приглашение, не думала идти на него, отговорившись нездоровьем.
Она металась в постели, ей было скучно, и грусть затопляла ей душу. Она то и дело требовала к себе кормилицу с маленьким Павлом и бранила её за то, что так тепло кутает ребёнка. Читать не хотелось, всё тело разламывалось, голова тяжелела, ей стоило больших трудов удерживать себя в кровати.
Старая нянька, с давних пор бывшая безотлучно при княгине, сновала из комнаты в комнату, то и дело поднося княгине то чашку крепкого чаю, то липовый отвар, то оправляя сползающее одеяло.
— А что, няня, нет ли каких новостей? — внезапно спросила Дашкова.
— А какие нынче новости, — словоохотливо отозвалась старуха, — только и разговоров, что об отъезде государыни в Лифляндские земли. Да слышно, юродивая плакала...
— Плакала? — переспросила Дашкова. — Что, обидели?
— Да нет, княгинюшка-матушка, — словоохотливо начала нянька, — а только, говорят, ходит уже пять дней и всё плачет-заливается. Слезами прямо исходит.
Дашковой вспомнилось давнишнее предсказание о смерти Елизаветы, и она принялась расспрашивать няньку.
— И говорит что?
— Да неудобственно даже сказать, — замялась нянька, — такое кричит, что не приведи Господь...
— Да что, что такое, говори быстрей, — рассердилась княгиня, — что она кричала?
— Кровь, кричала, кровь, — засуетилась нянька, — да плачет, слезами заливается, реки там, кричит, кровавые, каналы кровью текут...
— И всё, всё, спрашиваю...
— Так и кричит, да у всех ворот останавливается, каждому говорит, что кровь, да кровь везде...
— Ничего больше? — спросила княгиня.
Нянька отрицательно покачала головой.
Княгиня задумалась. В прошлый раз, когда она услышала о пророчестве юродивой, поспешила во дворец к своей близкой тогда старшей подруге Екатерине. Рассказала ей о словах юродивой. Теперь ей как-то не с руки идти к императрице. Да ей уж, верно, доложили о словах и криках юродивой... Впрочем, что думать, надо ехать и самой увидеть, как отреагирует Екатерина. И что могут означать слова юродивой, слова, к которым привык прислушиваться весь Санкт-Петербург?
Пока она одевалась к парадному обеду, продумывала, что скажет императрице. Уже давно они не были подругами, уже давно императрица охладела к Малой Екатерине, и княгиня с горечью подумала — не сумела она удержать первое место возле царицы, сама во многом оттолкнула царственную подругу. Естественно, в первые дни эйфории княгиня суетилась и лезла во все дела, была даже немножко высокомерна с императрицей как с человеком, которого сделала сама, посадила на трон. Она со стыдом вспоминала о своих распоряжениях по войскам, о своих суетливых действиях по охране императрицы, о презрении и высокомерии, которые сразу же выказала Григорию Орлову. Это было так естественно, что старшая подруга отвернулась от неё.