Романовна с любопытством и страхом огляделась. Тяжёлая медвежья полость у кровати и огромные лиловато-коричневые ковры покрывали наборный паркет.
Расставленные неподалёку от кровати шёлковые китайские ширмы с лиловатыми и красными драконами закрывали от постороннего взгляда, вероятно, интимные подробности туалета.
Кутаясь в тяжёлый меховой халат, покрытый коричневой камкой с зелёными отворотами и манжетами, лежала на подушках великая княгиня Екатерина Алексеевна. Белый плоёный чепец туго стягивал её роскошные каштановые волосы, серовато-голубые глаза ласково и любопытно смотрели на маленькую княгиню, а небольшие сочные ало-розовые губы сразу же сложились в любезную улыбку. Она не была ни удивлена, ни смущена, казалось, она ждала появления Романовны.
— Очень рада видеть вас, — на отличнейшем французском языке заговорила Екатерина, — даже в этот неурочный час...
Она всмотрелась в продрогшую фигурку у двери и скомандовала властным, не допускающим возражений голосом:
— Да скиньте шубу и сюда...
Наблюдательным глазом Екатерина успела заметить и воспалённо-красные щёки, и сверкающий, возбуждённый взгляд, и вспухшие обветренные губы Романовны.
Шаргородская ловко подхватила шубу, подняла скинутые сапоги и жестом пригласила ближе к постели.
— Сюда, сюда. — Екатерина откинула край одеяла и успела кивнуть Шаргородской, чтобы проследила за дверью.
Та неслышно выскользнула.
Живительное тепло нагретой постели сразу же согрело молоденькую княгиню. Екатерина с интересом и любопытством присматривалась к своей подруге, этой изнеженной царедворке, родной сестре её соперницы, племянницы канцлера, её злейшего врага. Что заставило эту холёную даму выскочить из постели и притащиться сюда, в холод и слякоть?
Великая княгиня хорошо знала этот свет, этот двор, его интриги и низкопоклонство.
Но по лицу её ничего нельзя было прочесть — она умело прятала свои тайные мысли и наблюдения за маской всегда улыбающейся, всегда любезной хозяйки.
— Я вижу, вы так замёрзли, так промокли, — живо и ласково заговорила она, укрывая Романовну тёплым пуховиком, — не бережёте здоровье, огорчаете мужа, близких.
Она передохнула и напрямик спросила — жаль было тратить время на бесплодные разговоры, дел по горло:
— Что же побудило вас приехать в столь поздний час?
Она говорила на великолепном, изысканном французском — знала, что немецкий, её родной, даётся Романовне с большим трудом в светских разговорах, а по-русски та знает лишь какие-нибудь десять фраз.
Молоденькая её подруга вспыхнула румянцем — от жаркого одеяла, от того, что поняла всю бестактность своего визита. И оттого ляпнула напрямик:
— Юродивая кричала...
Она сказала это по-русски, сама не заметив, как повторила слова своей старой няньки. И пытливо всмотрелась в лицо царской невестки. Оно не изменилось, ничего не выражало, кроме любезности и внимания, и внезапно Романовна поняла, что та всё знает раньше её, что всё уже решила, что тайные мысли давно оформились в дела. Но всё это лишь смутно и неотчётливо пронеслось в голове, и она отодвинула эту мысль на потом, когда сумеет спокойно и ясно проанализировать ситуацию.
И ещё ярче залилась румянцем.
Просвещённая, умная женщина, идущая в ногу с веком. И такие бредни, юродивая, предрассудки... Что должна думать о ней её высокородная подруга?
Но, раз начавши, она должна закончить.
— Пеките блины, кричала... Ведь это что-нибудь же да значит? Она не просто кричит, она всегда пророчит... — Романовна уже перешла на французский и живо заговорила: — Тучи, над вашей головой тучи... Что-то надо делать, что-то предпринимать. Если у вас какой-нибудь план, что вы хотите и можете предпринять...
Прижав руки к груди, горячо, захлёбываясь от нетерпения, она пристально вглядывалась в лицо своей царственной подруги.
— И что я могу сделать для вас? Подскажите, вы же знаете, что более преданного друга у вас нет... Я не могла более противиться желанию узнать, как можно сделать, чтобы развеять эти тучи. — И совсем тихо закончила: — Доверьтесь мне, я заслуживаю вашего доверия. И в дальнейшем надеюсь заслужить его. Приказывайте, повелевайте...
Из глаз Екатерины вдруг брызнули слёзы. Всё-таки она только женщина, и любое проявление внимания, преданности вызывает в ней глубокое чувство жалости к себе. Она быстро и легко плакала.