— Да почему? — резко встряхнул он слугу. — Чёртова бестия, не мог узнать почему?
— Сбегаю, батюшка барин, сбегаю, — забормотал Федька, рослый пятидесятилетний дворовый, служивший ещё отцу Степана, и знавший всю его родню, и качавший его когда-то на своём остром колене.
— Живо, — вышвырнул его за дверь Степан.
А сам опять принялся расхаживать по горенке. Что такое могло приключиться, если уж и церковь против него, если даже праздник Христова Рождества замутнён похоронным плачем? Но что бы ни было, сегодня он венчается с Ксенией, пусть хоть все камни обрушатся на него, пусть сам Бог встанет поперёк его дороги.
Он вздрогнул от таких мыслей, живо перекрестился. Взглянул на тёмный лик Спасителя, стоявшего на божничке. «Прости, Господи, прости, Господи, — запросил он, кляня себя за такие мысли. — Бес, что ли, возмущает меня», — усмехнулся сам себе. Бес не бес, а всё равно мысли его всё время возвращались к Ксении. Он опять увидел её в церкви, под венцом с Андреем, всю в сиянии огней, покрытую длиннейшей туманной фатой, в белом платье, белокожую, счастливую... Как хороша она была тогда, не отвести взгляда. Он и не отводил, не отрывал от неё глаз, мать даже заметила это и вполголоса сказала ему на самой свадьбе:
— Братова жена — для тебя святая...
Он не понял её замечания тогда, он не понимал его и сейчас. Он только помнил, каким жаром обдало его, когда Андрей склонился к губам Ксении, приложился к её устам под разнузданные крики: «Горько», как больно заныло его сердце, когда они, рука об руку, уходили в брачную комнату, когда в последний раз мелькнул в дверях туманный клубок её фаты.
Дверь закрылась, и у него застыло в оцепенении сердце, упало куда-то в ноги, так что ноги ослабели и не держали его. Вся свадьба потом хохотала над ним, когда его вели по проходу между столами — он не мог идти сам. Мать и отец кричали ему, что не стоит так напиваться на свадьбе брата, но как-то в шутку; не всерьёз.
А он и к рюмке не приложился. Почти полгода пролежал он в своей светёлке, едва добираясь до окошка...
Через полгода он поднялся, но это воспоминание об ослабевших ногах мучило его долгое время, как мучило неотступное видение Ксении в белом платье невесты под венцом. Он ничего не мог с собой поделать. Снова и снова вставала она перед ним, сколько ни пытался он прогнать её видение во всём блеске своей красоты и сияния.
Потихоньку от матери и отца он ходил на богомолье, горячо молился, пытаясь вытеснить образ Ксении, но молитвы не давались ему, с ликов святых и образа Богородицы глядела на него Ксения и не давала покоя. Не давала отдыха его измученной душе.
Он был представлен ко двору, как и Андрей, получил место в императорской хоровой капелле. Все в их роду славились сильными, звонкими голосами. Вот теперь и он достиг того же чина, что был у Андрея, — полковничьи эполеты надели ему на плечи. Но что бы он ни пел, какой гимн или песню, всегда в его голосе звучала извечная тоска и мечта о Ксении. Сама императрица плакала и умилялась его голосу, его песням, снова и снова приказывала петь, жаловала поместьями, усадьбами, чинами и орденами. И может быть, потому, что в песнях Степана чудилась ей та же тоска, что снедала её, потерявшую свою первую любовь, похоронившую своего жениха и так и не пошедшую под венец. В песнях Степана слышалась ей тоска по необретённом и утраченном счастье, горе, боль и радость одновременно.
Пять лет Степан дико, самозабвенно страдал от своей любви, ревновал Андрея, проклинал самого себя и не мог избавиться от этого чувства. Потом боль в его сердце постепенно притупилась, осталась лишь постоянная тоска. Ни разу не осмелился он перекинуться словами с Ксенией, ни разу за все эти годы не оскорбил её признанием в своей неутешной любви.
Она и не замечала его.
По прошествии многих лет Степан возненавидел своего брата. Он не мог понять, почему тот может спокойно оставлять жену, уходить на карточные игры, напиваться пьяным, заводить любовниц, влезать в долги. Почти не бывать дома.
Детей у брата не было...
Неожиданная смерть вывела Степана из состояния терпеливой боли. Брат умер так неожиданно, не покаявшись перед смертью, умер нехорошо, в гостях у одной из своих многочисленных посторонних жёнок, умер в её постели.
Степан вознегодовал на себя, что рад смерти брата. Ему бы горевать, а он вдруг стал напевать себе под нос, он вдруг вихрем закружился по дому, стал не ходить, а летать. Он ненавидел себя, и всё-таки какой-то бес шептал ему в ухо — она теперь свободна, свободна, я смогу заслать ей сватов, она будет моей, и уж тогда-то отдохнёт Ксения от измен Андрея, от его безобразия и пьяных драк.