Слова Екатерины озадачили его:
— Разве вы были крепостные и вас продавали доныне?
Вся радость слетела с Дашкова. Его как будто окатили ушатом ледяной воды. Ведь и верно... Вольность дворянству — не куплены, не проданы...
— В чём же вольность эта состоит? — мило улыбаясь, продолжала Екатерина. — Чтоб служить и не служить по воле всякого. Сие и прежде было, ибо шли в отставку... Просто записаны были в службе, окромя одряхлелых да малолетних. С малых лет чины шли. А теперь чинов не будет, будете жить с поместьев да с вотчин.
Дашков уже сам понимал справедливость её слов.
— Это Роман Илларионович Воронцов да генерал-прокурор вздумали великое дело сделать, а и выпросили у государя, что служить или не служить. Какая же это вольность...
Дашков помнил, как будто туман упал с его глаз после разъяснения Екатерины. Он ушёл раздосадованный, и в Сенате, где объявлял об указе, держал себя строго и холодно.
— Да ещё говорили, будто государь с вечера сказал секретарю Волкову, мол-де, ты к утру напиши такой указ, чтоб во дворце шум пошёл, а я-де скажу Лизавете, что с тобой весь вечер сидел над указом. А мне надобно на куртаг сторонний... Вот и выходит, что славить и нельзя государя нашего. Вот вы и сами с ним столкнулись, и понимаете теперь, что при его характере управлять империей неспособно...
— Милая княгинюшка, ты у меня такая умница, — обнял князь жену, — рассудишь, как руками разведёшь...
— И эту беду разведу, — заласкалась княгиня, хмелея от прикосновения любимых рук. — Придумаю... Вот, — решительно сказала Романовна, — сидите дома, вы больны, никого не принимайте. Кто знает, во что может влететь эта глупая ссора? Я поеду, завтра же вы будете в безопасности.
— Какая глупость, зачем, я всегда сумею защитить свою честь, даже перед императором, тем более таким императором...
Он пытался протестовать, хорохорился, но прекрасно понимал, что она права и что она сумеет защитить его.
— Главное, умоляю, — строчила она скороговоркой, — никуда не выходите, никого не принимайте, скажитесь больным и ждите меня.
Она частила, но уже была готова к решительным действиям, была готова защищать свою любовь, своего драгоценного мужа, своё обожаемое и избалованное дитя, хотя сама она была на три года моложе его.
Пока закладывали карету, княгиня обдумывала план действий, проворно одеваясь соответствующим образом.
К канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову[29], своему дяде, она не поедет. К сожалению, дядя её терпеть не мог. Ему больше по душе была ее сестра, Лиза, толстая, рябая, смешливая и простодушная девица, фаворитка Петра. Её мечтал он выдать замуж за Петра, чтобы упрочить и своё положение... Княгиня усмехнулась — как подумаешь, люди больше ценят не ум, талант, а глупость, дурость, больше расположены к людям посредственным, глупым и порочным. Но тем не менее сестра конечно же поможет ей, уж она-то уговорит дядю отправить куда-либо подальше от столицы сестриного мужа, Дашкова, чтобы спасти его от немилости.
И всё время, пока Екатерина ехала во дворец к Лизавете, она не переставала думать, как будет уговаривать сестру, что скажет, какие найдёт слова. Они всегда были такие разные. Она, Екатерина, всегда была угрюмой, но острой и злой на язык, а Елизавета часто и помногу смеялась самым пошлым шуткам, находила удовольствие в ночных пирушках в обществе грубых немецких капралов, курила те же вонючие трубки, что и Пётр, и видела в этом немалое наслаждение. Случалось, она поколачивала Петра, и тот бывал даже доволен этим — его смущало изысканное поведение и остроумие придворных дам. Общество грубых солдат, да ещё любимых голштинцев, сыновей сапожников и лавочников, было ему дороже общества светских кавалеров и дам.
Елизавета была ещё в постели, накануне вечером почти до утра продолжалась очередная пирушка, она хватила лишнего, и голова её трещала. Вечером снова надо собираться на куртаг, созванный Петром, и Елизавета отлёживалась в постели перед очередным приёмом очередной порции спиртного.
Екатерина огляделась, войдя в спальню Елизаветы. Её пускали без доклада, как сестру фаворитки, и она пользовалась правом входить в её апартаменты без стука.
В комнате, роскошно и богато обставленной тяжёлой дубовой мебелью и обитой камкой розового цвета, с большими навесными зеркалами и огромными гобеленами по стенам, с громадной кроватью под балдахином, затянутым такой же розовой камкой с розовыми шёлковыми кистями, было жарко натоплено, тяжёлые шторы укрывали высокие проёмы окон, прыгали три белоснежные болонки, бродили по комнате три старые карлицы в сборчатых юбочках и панталончиках с кружевами. На столике резной работы высились графинчики и штофы, валялись высокие рюмки на гранёных ножках. Всё вокруг было пропитано запахом спиртного. Екатерина едва не зажала нос, но вспомнила, что должна держать себя возможно любезнее с сестрой и подсела к той на кровать.
29