– А ты для себя всё решил, Андрей? – спрашиваю и замираю. Сердце гулко стучит, убыстряя бег. Мне кажется, он слышит его нестойкое трепыхание.
– Да. Иначе меня бы не было здесь.
– Я хочу рискнуть. Попробовать, – облизываю сухие губы. – Я приму тебя таким, какой ты есть.
Никита
Он бесцельно смотрит в окно. Там уже не видать ни зги. Но какое это имеет значение, если мрачные мысли овладевают сознанием и мешают дышать.
Телефонный звонок рвёт нестойкую тишину.
– Никита, сынок, как ты?
Он прикрывает глаза, вслушиваясь в родной голос. Если его кто-то любил искренне и по-настоящему, то это Тата. Он звал её так всегда. Мамой. Татой. Не задумываясь. Никого нет роднее. Разве что бабка Кудрявцева любила его нежно. Жаль, что всё так получилось. Из-за проклятых денег. Или из-за про̀̀̀клятых. Никите никогда не хотелось в этом разбираться.
Он и деньги-то не любил. Может, потому что их всегда было слишком много. Эдакий здоровый философский пофигизм. Печаль лишь в том, что ему никогда не приходилось бедствовать. Возможно, придётся. Готов ли он? Не понять. Пока не попробуешь.
Ему не страшно остаться ни с чем. Ему страшно, что за всем этим стоят искалеченные человеческие судьбы.
– Всё хорошо, мама. У меня всё хорошо?
– Не сердись на отца, прошу. Ты же знаешь: он на пределе, нервничает, а ему нельзя – сердце. Всё это ужасно, и пока никакого просвета.
Тата всегда его защищала. Он не видел ещё такой самозабвенной до отречения любви. Мать верила ему настолько, что готова была и прощать, и закрывать глаза, и делать вид, что ничего не видит, не слышит, не понимает.
А может, она действительно не замечала недостатков. Просто любила его, как есть. Для неё отец – абсолют. Самая большая величина. Ради него она готова терпеть, мучиться, оправдывать. Любые его поступки оправдывать, вплоть до неблаговидных.
– Я не сержусь.
Он и правда не злится. Ему его жаль. Этого ещё красивого и статного мужчину, что мог бы быть счастлив, но ему вечно чего-то не хватает. То ребёнка. То славы. То денег. И каждый раз находится что-то ещё, что мешает ему просто улыбаться и радоваться каждому дню. Никита никогда этого не понимал.
– Как девочка? – в голосе матери тревога. Никита знает: Тата искренне волнуется. Ей не безразлична дочь её родного брата. Но из них двоих она, естественно, выберет отца. В этом нет никаких сомнений. – Может, стоило ей всё рассказать?
– Не вздумай этот вопрос задать отцу, – кривит он губы. – Я бы не хотел, чтобы она ушла под лёд или попала под машину. Или как ещё избавляются от неугодных?
– Зачем ты так? – в интонациях Таты – упрёк. Ей либо никогда не понять, либо она никогда не признается, что балансировать на краю – невозможно. Как и метаться между двумя дорогими людьми – сложно.
– Уж как есть. Не обессудь. Давай я сам разберусь, ладно? Ничего не говори отцу, пожалуйста.
– Она не с тобой, да?
Ник снова опускает веки. Вокруг темень, а ему кажется, что слишком яркий свет слепит, не даёт увидеть очевидного.
– Не спрашивай то, чего не хочешь услышать или не хочешь знать. А точнее, лучше тебе ничего не знать, мама. Она будет со мной – вопрос времени. Немного подождать. Я знаю: время ещё есть, поэтому дайте ей и мне дышать, а уж остальное мы как-нибудь осилим.
– Хорошо, сынок. Как скажешь. Порой ты так похож на отца, что пугаешь меня. Хотя мне всегда казалось: ты другой. Мой. Мягче. Добрее. Чище. Да так оно и есть, мой хороший. Просто береги себя, ладно?
Ник отключается, не сказав ни «да», ни «нет». Снова смотрит в окно. Там, через дорогу, живёт девушка, что ускользает от него раз за разом. Наверное, она тоже чувствует, что он слаб и не сможет её защитить. Но Иву не сможет защитить и тот, кто сейчас рядом. Это обман. И уж кто-кто, а Репин-младший знает это лучше других.
– Ничего. Нужно лишь немного подождать. И ты придёшь ко мне сама, Ива, – шепчут его губы, а пальцы на стекле рисуют невидимое сердце, пронзённое стрелой. И это не любовь, нет. Это разбитое сердце, которое вряд ли собрать заново из осколков. Какой-то фрагмент обязательно не найдётся.