Очевидно, к классическому европейскому федерализму Украина придет нескоро. Но относительная отдаленность его установления не означает, что мы должны целиком сосредоточиться на «разбудове» унитаризма и бояться даже мысли о федеративном устройстве государства. Опыт мировой истории убеждает, что унитаризм в условиях, сходных с украинскими, нежизнеспособен. Чрезмерная властно-административная централизация, проводимая на принципах абсолютизации ценностей (культурно-исторических, этнонациональных, конфессиональных), характерных лишь для одного из регионов, рано или поздно приводит к краху системы. Более приемлемыми оказываются формы государственности, которые не только не подавляют региональное самоуправление, но и являются его прямым продолжением.
Следовательно, альтернативой нескольким Украинам, о которых говорилось выше, может стать единая Украина, но не унитарная, а федеративная.
2. Государство и свобода
В течение длительной эволюции в общественном сознании утвердилась мысль, что государство и свобода являются несовместимыми антиподами. История не знает примера, когда общество было бы удовлетворено объемом гражданских свобод и не роптало бы по поводу их притеснений авторитарным государством. Причем каждому поколению казалось, что именно на его долю выпали наибольшие испытания.
Острее других противоречие между государством и свободой осознавалось творческой элитой общества. А. С. Пушкин называл свое время «жестоким веком» и гордился тем, что даже в этих условиях ему удалось прославить свободу и «милость к падшим призывать». И. Я. Франко ассоциировал государство, отнявшее у людей свободу, с огромной гранитной стеной, которую им надлежало сокрушить. Для Леси Украинки метафорическим образом государства была «ночная тьма», а свободы — «рассветные огни», зажигавшиеся рабочим людом.
Сладкое слово «свобода» периодически овладевало умами угнетенных и униженных, выводило их на улицы и площади и даже побуждало браться за оружие. Происходили революции, ввергавшие народы в гражданское противостояние. Когда их дым рассеивался, оказывалось, что государство не становилось лучше, а свободы — больше.
Ярким примером этому стала и наиболее близкая к нам по времени «оранжевая революция» на Украине. Помнится, В. А. Ющенко на революционной трибуне произнес сакраментальную фразу: «Наконец-то мы стали свободными». Слово «мы» определенно относилось к людям Майдана, поскольку сам он и его окружение были свободными и до «революции». Майдан откликнулся на слова вождя тысячеголосьем одобрения, хотя вряд ли для него главным жизненным дефицитом являлась свобода. Можно думать все-таки, что участники многонедельных протестов на центральной площади страны надеялись на улучшение своей жизни.
Вскоре стало понятно, что новая власть не лучше прежней, из которой она и вышла. Свои личные интересы, о чем поведал один из пламенных революционеров, ей оказались ближе, чем интересы «освобожденного» из «кучмовской неволи» народа.
В размышлениях диссидентствующих интеллектуалов финального этапа существования Советского Союза постоянно слышались заклинания, что свободы больше там, где меньше государства. Тиражируя эту далеко не бесспорную мысль и расшатывая тем самым государственные устои, никто из них не захотел озадачиться естественным вопросом: зачем человечество придумало себе эту головную боль? Продолжало бы жить без государственной организации, в условиях первобытной свободы. Но в том-то и дело, что на определенном этапе свобода стала тормозить прогрессивное развитие и ее регламентация была вызвана жизненной необходимостью.
Вначале (а затем и параллельно с государством) эти функции выполняла церковь, взявшая на себя ответственность за нравственное воспитание общества. Ее роль, однако, не стала всеобъемлющей. Исторический опыт свидетельствует, что далеко не все люди склонны жить по вере или заповедям Божьим. Это справедливо даже по отношению к верующим, жизнь которых проходит преимущественно между грехом и покаянием. Не случайно у нашего православного народа родилась пословица «не согрешишь — не покаешься». Что говорить о тех, для кого вероисповедальная принадлежность являлась лишь символом их национальной и культурной самоидентификации?