Я не склонен демонизировать политику царской России по отношению к украинцам. Она была ощутимо мягче политики, проводившейся в те же годы Францией в провинциях Прованс и Бретань. Люди, ответственные за российскую культурную политику (а среди них было много украинцев по происхождению), верили в «единый русский народ», придуманный киевским архимандритом Гизелем в 1674 году. Они не сомневались, что за украинским движением стоит польская, австро-немецкая или ватиканская интрига или, по слову Солженицына, «подтравка». Циркуляр 1863 года опирался на мнение выдающихся профессоров-украинцев Кулжинского (учителя Гоголя в нежинской гимназии) и Гогоцкого. Вдохновителем «Эмского указа» 1876 года тоже был украинец, историк Михаил Юзефович. Все это сегодня, целую эпоху спустя, не столь важно. Важно лишь то, что все эти люди ошибались. Они не могли понять, что украинский народ был реальностью. А реальность имеет привычку побеждать.
Упрекать, хоть и с запозданием, надо не империю (империя — она и есть империя) и не тех, кто преданно и открыто ей служил, а «передовую», «святую и чистую» дореволюционную русскую интеллигенцию. Украинцы вправе были рассчитывать на ее поддержку или хотя бы сострадание. Или, уж на самый худой конец, на интерес к украинской проблематике. Русская интеллигенция убеждала всех (и саму себя), что ей ненавистно имперское угнетение, любое подавление свободы, любая несправедливость. Но при этом она, в подавляющем своем большинстве, осталась глуха и слепа к Украине.
Уж на что были поклонниками свободы и всех либеральных ценностей кадеты («конституционные демократы»), но и их главный идеолог Петр Струве «сломался» на украинской тематике. В газетной полемике 1911 года он доказывал, что развивать надо не украинскую культуру, а «общерусскую», и что языком культуры в Киеве был и останется русский.[70] Следует прямо признать: если не считать исключений, просвещенная Россия не подала руку Украине, а утверждение украинства воспринимала с тайной или даже явной ревностью и недоброжелательством. Это порождало встречные крайности. Их кульминацией стал подрыв боевиками Украинской народной партии памятника Пушкину в Харькове в ночь с 30 на 31 октября 1904 года.
В отличие от кадетов, большевики — партия до 1917 года малочисленная и не влиятельная — еще задолго до революции во всех своих декларациях отмежевывались от идеи единой и неделимой русской нации и провозглашали право наций Российской империи, включая украинскую, на самоопределение. Подобные заявления делал и сам Ленин. Трудно сказать, что было бы, если бы в 1917 году к власти в Российской империи пришли кадеты. Они были против украинской независимости, даже вышли из Временного правительства, объявив его соглашение с Центральной Радой неуместным в тот момент. Но, в отличие от большевиков, они все же были партией европейского типа, отстаивали с думской трибуны право украинцев обращаться на родном языке в органы власти у себя дома и использовать украинский язык в суде. Правда, уж на что европейскими были партии, например, в Британии, а ирландцам свою независимость пришлось завоевывать. В общем, хорошо известно только то, каким «самоопределением» обернулся для Украины захват власти Лениным со товарищи.
Бросок
С чем же пришла Украина к 1917 году, какой она была тогда? Украинцы составляли менее трети городского населения. Чем крупнее был город, тем более сильной оказывалась степень его обрусения. Так, в 1917 году лишь 16 % киевлян считали украинский язык родным (для сравнения: в 1874 году таковых было 60 %, а в 1897 — 22 %). Города омывались 30-миллионным украинским крестьянским морем. Украинцы оставались крестьянской нацией, а крестьянство — это главный «народохранитель». Однако задача национальной революции традиционно лежит не на крестьянстве, а на буржуазии, исключений из этого правила в истории христианских народов не было. Крайняя малочисленность национально мыслящей украинской буржуазии страшно замедляла процесс пробуждения. Но и это еще не все. Крестьяне, с одной стороны, были практически не русифицированы, а с другой, как напоминает профессор Роман Шпорлюк, долгое время возглавлявший Институт украинистики Гарвардского университета (США), значительная часть из них еще не успела осознать себя украинцами. Нескольким тысячам энтузиастов украинского движения противостояла государственная система образования и сложившаяся культурная инфраструктура империи. Правда, несколько тысяч человек, сплоченных единой идеей — это совсем немало. В моменты исполинских потрясений, подобных революциям, несколько тысяч решительных и целеустремленных людей составляют ту критическую массу, которая способна развернуть общество. В мировой истории всегда так и было. В рутинные же времена они могут лишь накапливать силы и ждать.
70
Петру Сгруве возразил еврейский публицист (в будущем один из основателей сионизма) Владимир Жаботинский. Он писал: «Если бы вместо указа о воспрещении украинской культуры явился в 1876 г. указ о разрешении вести на украинском языке преподавание в гимназиях, то уважаемому публицисту вряд ли пришлось бы теперь так победоносно констатировать, что в Киеве без русского языка нельзя быть культурным человеком». Жаботинский куда проницательнее, чем его русский оппонент, заглянул в суть дела: «Украинский народ сохранил в неприкосновенности то, что есть главная, непобедимая опора национальной души — деревню. Народу, корни которого прочно и густо впились на громадном пространстве в сплошную родную землю, нечего бояться за свою племенную душу, что бы там ни проделывалось в городах над бедными побегами его культуры, над его языком и его поэтами. Мужик все вынесет, все переживет, всех переупрямит и медленно, шаг за шагом, но неуклонно и непобедимо со всех сторон втиснется в города, и то, что теперь считается мужицким говором, будет в них через два поколения языком газет, театров, вывесок — и еще больше».
Выступая как представитель русской интеллигенции, Жаботинский приходил к такому заключению: «Мы допускаем грубую, непростительную политическую ошибку: вместо того, чтобы движение, громадное по своим последствиям, развивалось при поддержке влиятельнейших кругов передового общества и привыкало видеть в них свою опору, своих естественных союзников, — мы заставляем его пробиваться своими одиночными силами, тормозим его успехи замалчиванием и невниманием, раздражаем и толкаем в оппозицию… Роста движения это не остановит, но… самые тяжелые последствия для будущих отношений на огромном юге России могут родиться, если мы вовремя не спохватимся, не поймем и не учтем всей громадности этого массового феномена».