В юные годы мне порой казалось, что эти границы — пустая условность, игры взрослых людей. В зрелом возрасте я узнал много такого, чего никак не мог знать на заре жизни, и под впечатлением этих новых знаний порой начинал думать, что Украина и Россия — это, по сути, совершенно разные миры, два культурно-исторических материка, которые, сколько их ни сближай, остаются иррациональными друг другу, как диагональ квадрата иррациональна его стороне. Сейчас я далек от обеих крайностей.
Нашу местность, север Черниговской области, относят к Полесью. Даже для образованных людей типично незнание того факта, что Полесье — это не только Украина и Белоруссия. Во-первых, Полесье имеет свое продолжение на запад, в Польшу. Во-вторых, оно не заканчивается Черниговщиной, а уходит в Россию. Там оно называется Брянско-Жиздринским Полесьем. А поскольку наш Новгород-Северский район — это стык всего на свете, то почему бы Брянским лесам не начинаться в Украине? Сейчас это, боюсь, уже не те леса, что были в 40-е годы и в начале 50-х. Через несколько лет после войны в Украине стали очень жестоко вырубать лес, и вырубили большие массивы. Не весь, конечно, но очень много. Тот лес, что вырубили, был изумительной красоты, в основном смешанный — дуб, сосна, береза. Вместе с ним пропало множество грибных и ягодных мест. Мне даже кажется, что поговорка «дешевле грибов» родилась в наших краях — так их много было, этих грибов. Набрать большую корзину белых ничего не стоило. Если встанешь затемно, придешь на опушку едва начинает светать — места же все известные, свои — и пробежишься по ней первым, то через час корзина полная, можно нести домой или сдать на заготовительный пункт, получить какую-то копейку. Делал я это, вероятно, лет с семи.
Я и родился на лесном кордоне. Кордон — это пост лесной стражи с домом лесника. Мой отец был лесник Новгород-Северского лесничества. Он был большевик, член ВКП(б). Или правильнее говорить КП(б)У? Если такой человек, как он, вступал в 30-е годы в партию, значит, он это делал по убеждению, а не по карьерным соображениям. Какие уж там на его должности и в такой глухомани могли быть карьерные соображения! Мне ужасно грустно, что я очень мало о нем знаю. Знаю, что он был одним из лучших охотников во всей округе. Образ его у меня, увы, совсем смутный. Мне было три года, когда он ушел на войну. Единственное, что помню — это как я бегу вслед за подводой, на которой он уезжал. Уезжал, чтобы уже больше не вернуться.
Больше полувека отец числился пропавшим без вести. Что значит «пропавший без вести»? Конечно, в первые годы эти слова вмещали в себя надежду: а вдруг где-то жив? Потерял память, оказался в госпитале без документов, и теперь не может вспомнить, кто он и откуда. Но обязательно вспомнит и сразу к нам вернется. Время от времени нам приходилось слышать рассказы о чудесных возвращениях людей, которых давно уже мысленно похоронили все родные и близкие. Хотя в Чайкине было полно сирот, это было не исключением, а нормой, подобные истории всякий раз остро напоминали мне о моей безотцовщине. Послевоенный советский мир был предельно мифологизирован. С одной стороны, постоянно рождались утешительные сказки, с другой — волнами накатывали самые мрачные слухи. Теперь я понимаю, что после потрясений, перевернувших жизнь десятков миллионов людей, да еще в условиях строжайшей цензуры, иначе и быть не могло. Сегодня, когда газетные страницы открыты для любой молвы и любых выдумок, все уже забыли, как может воздействовать слух, который сообщается возбужденным шепотом.
Самыми будоражащими были истории про людей, оказавшихся сперва в плену или на работах в Германии, а потом где-то в «западной зоне». Все эти люди мучились там на каких-то рудниках и шахтах и хотели вернуться, но «американцы не пускали». При всей советской благочестивости подобных историй, их рассказывали с оглядкой. Согласно закону, по истечении определенного срока жена пропавшего без вести признавалась вдовой и могла снова выйти замуж, но множество женщин так и остались одинокими, не только из-за дефицита мужиков — это, конечно, главное, но и потому, что продолжали надеяться.
Только в 1996 году житомирские следопыты (я бесконечно им благодарен) выяснили, что старший сержант 560-го саперного батальона Данила Кучма в феврале 1942 года умер от ран в госпитале в селе Новоселицы, что стоит неподалеку от Новгорода на берегу реки Мета. Моя мама, Прасковья Трофимовна Кучма, об этом не узнала, потому что умерла десятью годами раньше. Не знаю, как она себе представляла его гибель, я ни разу не решился ее спросить.