Поскольку наша местность прямо примыкает к Стародубщине, думаю, я вправе иметь свое мнение о том, кто ее населяет. Это, в основном, потомки северян и радимичей, которые в одних исторических обстоятельствах могли отнести себя к украинцам, в других — к белорусам, в третьих — к русским. То, что по переписи 1897 года 94 % населения Новозыбковского уезда назвали себя великороссами, говорит лишь о том, что большинству жителей уезда передалось самосознание более активных (как все староверы) великорусских переселенцев.
Я говорю об этом достаточно уверенно, потому что хорошо помню, как в моем отрочестве и в юности у меня, как и у моих сверстников, не было понятия о том, кто мы: украинцы, белорусы или русские.
Стародубские казаки Хмельницкого и их потомки были не менее активными людьми. Но в 1897 году в Стародубском уезде «казаков, владеющих землею наследственно на праве частной собственности», было чуть больше 20 %. К тому же самосознание у них было сословное, казацкое, а не национальное. Тот своеобразный язык, который здесь господствовал — неважно, смесь это или самостоятельное наречие — свидетельствовал достаточно ясно: здешнее население пребывало в уникальной равноприближенности ко всем трем восточнославянским народам.
Относительно языка приведу один пример, чтобы было понятнее. Некая стародубская поэтесса переводила басни Крылова на местный язык. Если кто помнит басню «Василек», в ней василек взывает к солнцу, а жук смеется над ним: дескать, у солнца только и хлопот, как глядеть, вянет он (василек) или цветет. Это место сельская поэтесса передала таким двустишием:
Было много своих слов — ни украинских, ни русских, ни белорусских. Например, черемуху называли не «черемха», не «черемшина», а «калакалуша». До революции носителей этого наречия причисляли все же к белорусам. Однако наши этнографы на основании множества признаков быта, обычаев и материальной культуры, уверенно относят их к украинцам.
В нашем Чайкине и сейчас говорят на языке, который я ненаучно (и для себя) зову русско-украинско-белорусским. По-моему, он чуть-чуть другой, чем на Стародубщине. В любом случае, это нормальный язык общения, никто не считает его каким-то ущербным. И в семье мы на нем же говорили. Но я, под влиянием школы, без малейших затруднений говорил и на правильном русском языке. Украинский язык и литература были в нашей школе важными предметами, но все остальное преподавалось по-русски. Моему русскому языку помогло еще и то, что у меня была возможность класса с четвертого читать газеты. О том, чтобы выписывать газеты, разумеется, не могло быть и речи, но их приносили учителя, которые квартировали у нас. Огромной удачей для меня стала библиотека нашего сельского клуба. Мне лишь много позже стало понятно, насколько это была хорошая библиотека. Я бы назвал ее исключительным для небольшого села собранием книг. Причем в ней было очень много украинских книг. При каких обстоятельствах она попала в Чайкино, кто ее подбирал, не знаю, даже жаль.
Я перечитал, наверное, большую часть этой библиотеки, что-то и по несколько раз, причем мне было все равно, на каком языке я читаю. Я часто не мог вспомнить какое-то время спустя, несмотря на свою память, на каком языке была книга — настолько это для меня не имело значения с точки зрения восприятия. Лишь бы было интересно. Хотя, скажем, сегодня, пятьдесят лет спустя, могу точно сказать: книги Олеся Гончара «Прапороносці» и «Земля гуде» я читал по-украински, а не в русском переводе. Они тогда только появились и очень мне нравились, особенно вторая. Это была повесть про комсомольцев-подпольщиков в оккупированной фашистами Полтаве. Помню, как звали главную героиню: Ляля Убийвовк. Сильно запомнился и роман Юрия Яновского «Вершники» («Всадники»), из него мне был особенно симпатичен Данило Чабан, боец «Днепровского босоногого полка Красной Армии». Да и многое другое, разве перечислишь? Кстати, роман Яновского до сих пор как-то воздействует на мое отношение к событиям Гражданской войны в Украине. Теперь-то я хорошо понимаю, что он писал так, как было нужно в тот момент партийным идеологам, но ничего не могу с собой поделать. Так всегда бывает с талантливыми произведениями: каким бы «социальным заказом» они ни были продиктованы, за ними стоит какая-то правда. Там, где нет никакой правды, вы не увидите таланта ни под каким микроскопом.