Когда умер Сталин, я сильно горевал. Мне было 14 лет, я уже был комсомолец и с трудом представлял себе, как можно будет дальше жить без Сталина. Ни малейших сомнений в правоте коммунистических идей у меня не было. Вообще, дети постарше и подростки — самый благодатный материал для любой пропаганды. Они чисты сердцем, настроены на справедливость, легковерны. В них, как правило, еще нет скепсиса. Я запомнил стихотворение, которое было напечатано в одной из газет в связи со смертью Сталина. Надо ли говорить, что я принял все за чистую монету?
Нам не забыть, как по фронту в метели Шел он землей украинской не раз. Сталина в серой армейской шинели Видели Харьков, Полтава, Донбасс.
Теперь я склонен подозревать, что эти строки сочинят какой-нибудь старый циник, не имевший ни малейших иллюзий ни по одному поводу на свете (а меньше всего насчет Сталина, бредущего в метель через фронтовой Донбасс). Но мне ужасно нравились эти стихи, и я читал их наизусть кому-то из наших квартирантов-учителей. Вероятно, ему было что сказать по этому поводу, но он благоразумно воздержался.
Голодному все вкусно, и тем не менее, мне кажется, мать прекрасно готовила. Тому есть и объективное свидетельство: когда приезжали какие-нибудь районные комиссии, наше сельское начальство обычно просило ее накрыть стол в нашей хате, а не у тех, кто жил побогаче. Матери давали продукты, и она готовила на много человек. Кто отведал ее борщ, забыть его уже не мог. А еще у нее была одна из самых лучших самогонок в селе — из пшеницы, из ржи. Она замечательно пекла хлеб на дубовых листьях, и он мог сохраняться удивительно долго, дней восемь. Мог-то он мог, но кто бы ему дал?
Я уже упоминал, что мать родилась в 1906 году, а это означает, что она должна была усвоить молитвы, а также церковную и домашнюю православную обрядовость до того, как большевики взялись за борьбу с религией. На Пасху, на Троицу и на Рождество у нас устраивалось подобие праздничного стола. На Пасху, кроме крашеных яиц, мать обязательно доставала из погреба колбасу, которая сохранялась в сале. Она делала эту колбасу много загодя. Это было настоящее счастье, особенно если Пасха приходилась на раннюю дату, сразу после тяжелой зимы. А советские праздники мама как-то не замечала. В городе их нельзя было не заметить — все-таки выходные, парады, оркестры, гуляния. А в селе выходных нет, материна работа не кончалась никогда — дети, скотина, уборка, готовка, стирка, огород. Если бы в народе сложились какие-то обряды для празднования 7 ноября или 1 мая, может быть, мать им и следовала бы, но они не сложились.
В целом, как это вообще присуще людям, входящим в жизнь, я считал жизнь, которой мы жили, совершенно нормальной. В пятидесятые годы, мне кажется, и у взрослых появилось ощущение, что становится легче. В клубе устраивали танцы, всегда было полно народу. Чайкино славилось симпатичными девчатами. Они и сейчас у меня перед глазами — Тоня Сердюк, Маруся Тимошенко… Гуляли допоздна, пели песни. Причем и русские, и украинские — не язык песни был критерием выбора. Я довольно рано обнаружил, что у меня неплохой слух, что я могу верно напеть услышанную мелодию. В нашей семье все пели, особенно мама. Пойдет, к примеру, в огород за огурцами и песню споет соответствующую:
Посіяла огірочки Близько над водою, Сама буду поливати Дрібного сльозою.
Сестра тоже пела, а брат, пока был с нами, играл на гармошке. Так и я приохотился к пению.
В восьмом классе, когда в костобобровскую десятилетку ходили со мной еще двое ребят (один из них был мой двоюродный брат Вася Лобок), мы пели на обратном пути. Возвращались уже затемно, и обязательно с песнями, в основном советскими, типа «Катюши» или из кинофильмов. Потом они перестали ходить, а один я уже не пел. Да и в холодное время года было не до пения. Пройдешь девять километров туда да девять обратно — по ветру, по морозу, от ветра все время нос мокрый и слезу из глаз выбивает. Всегда ходил полу-замерзший в резиновых своих сапогах. Ангины у меня были такие, что температура поднималась до сорока градусов, не было сил даже встать с постели. Зимы у нас исключительно снежные. Поэтому двери в наших краях всегда открываются вовнутрь. Если бы они открывались наружу, зимой после снегопада никто бы не смог выйти из дому.
Уже будучи студентом, я старался на зимние каникулы приехать домой. 30 километров от станции обычно приходилось идти пешком. Один раз вышел в страшный холод, да еще, по своему обыкновению (а вернее, по студенческой бедности), на резиновом ходу, и где-то на пол пути понял, что допустил ошибку: нельзя было пускаться в путь по такому морозу. Но деться уже было некуда, только идти вперед, как джеклондоновский герой. Пока добирался домой, думал — все, отдам концы. Совсем уж было с жизнью прощался.