Оглядываясь назад, я благодарю судьбу, что она распорядилась в то время так, а не иначе. Я привык почти ежедневно (почти — потому что можно было иногда ночевать в Костобоброве) в любую погоду преодолевать приличные расстояния, это стало у меня своего рода потребностью и позже переросло в длительные утренние пробежки. Я привык очень рано вставать, ранние подъемы для меня с тех пор не в тягость. То, что я сегодня в хорошей физической форме, я объясняю алгоритмом жизни, усвоенным в те далекие годы, как и многолетней вынужденной умеренностью в еде. Но может быть, еще важнее было то, что каждый мой пеший переход был духовным упражнением. Когда человек идет, он обязательно о чем-то думает. Более того, нередко это единственное время, когда он имеет возможность думать — в остальное время он сосредоточен на своей работе, он читает, пишет, разговаривает (а школьник еще и зубрит), у него нет возможности думать. Четыре часа раздумий ежедневно — это совсем неплохая доза. Отшагаешь, бывало, чуть меньше пол пути — появляется костобоб-ровская церковь (она стояла на бугре), идти становится легче. Всякий раз передо мной медленно раскручивалась одна и та же лента пейзажа, сменяли друг друга одни и те же подробности. На экране своей памяти я и сейчас могу прокрутить эту ленту в обоих направлениях. Но в том-то и дело, что подробности не были одними и теми же. Они менялись не только от месяца к месяцу, но и ото дня ко дню. Естественно, я тогда не подозревал, что фактически проделываю упражнение, принятое в целом ряде восточных практик самопознания.
Веселее всего было ходить после половодья, когда просохнет земля. В мае и в пять утра светло, и в восемь вечера. Весна уже не робкая, а уверенная, иногда больше похожая надето. В такие утра свежий ветерок веселит душу, впечатление такое, что идешь по еще не открытой стране, в голову приходят замечательные мысли, образы, идеи и все время кажется, что вот-вот поймешь что-то самое важное.
Я был уверен, что каждый день вижу очень важную часть планеты, о чем люди пока просто не догадываются. Мне предстояло стать здесь учителем, преподавать детям литературу и историю. Плюс географию — поскольку сельский учитель должен быть на все руки. Не исключено, что и физкультуру. На мое решение стать учителем повлияли, конечно, и родственники со стороны матери. Я уже упоминал, что учительницей была ее родная сестра. Когда стало понятно, что я, несмотря ни на что, дотяну до аттестата зрелости, вся родня стала мне советовать идти в университет. Надо сказать, и у меня, и у моих советчиков понятия о высшем образовании были не вполне четкие. Сам я в больших городах еще не бывал, знал только, что там есть институты и университеты, и что университет выше института, а значит, надо поступать в университет. Какое-то представление о факультетах я имел, но достаточно общее.
Сразу было понятно, что я могу поехать только в Днепропетровск, хотя Харьковский и даже Минский университеты были географически ближе, не говоря уже о Киевском. В Днепропетровске жил двоюродный брат матери — близкий человек, у которого можно остановиться на первое время, и это был решающий довод. Дядя работал на железной дороге и жил не в самом Днепропетровске, а на маленькой станции неподалеку, в казенном одноэтажном доме, где обитало еще несколько семей. Я жил у него, пока сдавал экзамены.
Колхоз не очень охотно отпускал молодежь на учебу: считалось, и не без основания, что наш брат уезжает навсегда (хотя я-то как раз искренне планировал вернуться!). Законного способа удержать меня у колхоза не было, но способы, как известно, существуют всякие.
Чтобы вовремя явиться в университет к подаче документов, мне пришлось просто сбежать прямо с сенокоса. К счастью, справку с места жительства давал не колхоз, а сельсовет. Эта справка при подаче документов в вуз заменяла таким как я паспорт.
Помню, словно это было вчера, как подхожу к огромному зданию Днепропетровского государственного университета имени 300-летия воссоединения Украины с Россией, спрашиваю у каких-то ребят, где приемная комиссия филологического факультета, втягиваюсь с ними в разговор, мы знакомимся. Одного зовут Витей, другого Игорем, и они с третьей фразы начинают убеждать меня, что нет никакого смысла идти на филфак, а надо поступать на физико-технический, так называемый «закрытый» факультет. Я бы, разумеется, с презрением отверг такое предложение, если бы не довод, приведенный Игорем (или Витей): «На филфаке ты будешь получать стипендию 180 рублей, а здесь 400!» Стыдно признаться, но этот довод оказался непоби-ваемым — предстояли пять лет жизни на стипендию, помогать мне было некому. В эту минуту все и решилось.