Овладеть гитарой, по сравнению с преферансом, много легче, и я очень скоро оценил, насколько раскованнее стало мое самоощущение. Студенческий песенный репертуар состоял наполовину из городского, дворового фольклора, из песен, придуманных безвестными сочинителями, как я теперь понимаю, времен нэпа, 30-х годов, военного времени, а также эмигрантами вроде Петра Лещенко. Имело хождение множество песен с вечными сюжетами — о несчастной любви и жестокой судьбине, в том числе блатного происхождения, немало было шутливых. Некоторой популярностью пользовались песни «романтические» — про далекие моря, про каких-то надменных леди, кротких японок, суровых моряков. В герметически запертой стране обязательно возникают такого рода сказки про вольные пространства. Кстати, в этом разгадка феномена Вертинского (киевлянина и, скорее всего, украинца). В свое время я и сам отдал должное такому замечательному явлению, как авторская песня, но все равно далеко не сразу сообразил, чем же импонировал Вертинский с его седыми попугаями, лиловыми неграми, китайчонком Ли и принцессой Ирэн людям советского разлива вроде меня. Лишь с большим запозданием меня осенило, что эти ненашенские персонажи заговорщически кивали жителям СССР: «Не бойтесь, ребята, есть другой мир! На свете много превосходных вещей, помимо соцсоревнования, пленумов ЦК, кумачовых лозунгов и очередей за дефицитом». Из того, что мне нравилась подобная романтика, я делаю вывод: ее зашифрованное послание нашло отклик и во мне, хотя я видел все советское с самой благоприятной позиции, какая только быта возможна — ведь больше 30 лет я был участником умопомрачительных советских ракетно-космических программ и нашей успешной гонки с Америкой.
Как это было заведено в советские времена, студентов каждый год посылали на сельскохозяйственные работы, и никто не задавался вопросом: с какой это стати? Мы же первые не задавались. Уборка осенью, прополка весной входили в программу жизни как сессии и каникулы. Ехали, в основном, с радостью, мало кто норовил уклониться. «На картошке» демократизировались отношения между городскими и общежитскими, упрощенная обстановка сближала и сплачивала, и, что еще важнее, стремительно развивались романы, еле тлевшие в городе. Некоторые именно по этой причине прямо не могли дождаться, когда же нас снова пошлют в колхоз. Большой радостью были вечерние костры с пением под гитару. Благодаря им все песни из личных запасов становились общим достоянием. Я обогатился таким образом необыкновенно.
Песенный репертуар нашей студенческой среды был куда менее украинским, чем привычный мне дома. Разумеется, мы пели у костров и украинские песни, но русские явно преобладали. Этот факт, конечно, не ускользнул от меня, но я отметил его просто в ряду других особенностей того нового городского мира, который теперь меня окружал, не сделав из этого тех выводов, которые, вероятно, следовало сделать.
Вообще в годы учебы в университете интерес к украинской тематике пробудился у меня лишь в самой зачаточной степени. На первом месте стояла учеба. Наверное, потому, что даже самым способным ребятам давалась она нелегко — факультет у нас был безумно сложный, не похалтуришь. Даже не пробуй — очень просто можно было вылететь. Но и система, теперь я это вижу, была по-своему гениальна. Советская пропагандистская машина, которая не очень бросалась в глаза, умело отводила внимание людей от «опасных» тем, совершенно так же, как птица отвлекает человека от своего гнезда с птенцами. Перед этой машиной не ставилась невозможная задача — обратить в коммунистическую веру всех и каждого. Видимо, с практической точки зрения было достаточным обращение девяноста процентов населения. При таком соотношении (и при эффективном надзоре) остальные десять процентов благоразумно молчат на публике, давая волю языку только у себя на кухнях, и лишь наиболее отчаянные решаются на противодействие, да и то исключительно мирными средствами.
Основной массе людей во все века и на всех материках свойственно, как сказал Пастернак, «желать, в отличье от хлыща в его существованье кратком, труда со всеми сообща и заодно с правопорядком». Людям присущ государственный инстинкт, они склонны принимать наличный порядок вещей, особенно если не знают другого. В 1956 году в парторганизациях читали «закрытое письмо» о культе личности Сталина и его последствиях. Содержание этого «закрытого письма» тут же стало всеобщим достоянием. На это, возможно, и делался расчет, потому что «встроенное послание» письма заключалось в том, что описанные в нем ужасы принадлежат прошлому и больше не вернутся. После 40 лет жизни в непрерывном напряжении людям очень захотелось поверить, что это правда, и они поверили. Последним (как тогда казалось) фактором, не позволявшим расслабиться, была всегда маячившая угроза новой, еще более страшной войны, на этот раз с Америкой.