Ракетостроение, которому я отдал 30 лет, до того как уйти в политику, было идеально советской сферой деятельности — то есть наднациональной. Погруженность в эту сферу естественным образом формировала у меня и моих коллег наднациональный настрой. Нам казалось, что по-настоящему важными являются лишь глобальные политические и военные задачи СССР, решение которых во многом зависит непосредственно от нас. Внутрисоветские, да и мировые, проблемы более низкого, на наш взгляд, уровня выглядели по сравнению с ними мелочью. Бытие определяет сознание.
Полностью погруженный в эту сферу, я поневоле забывал, что на нее приходится сравнительно небольшая (хоть и важная) часть жизни моей родной Украины. То, что в «остальной» жизни царила и усиливалась языковая несправедливость, я стал замечать только в 80-е годы. А заметив, увидел обратным зрением многое, чему раньше как-то не придавал значения. Вероятно, я повторил ход мыслей своего забытого однокашника, который еще на третьем или четвертом курсе пытался выяснить у преподавателя марксизма, почему русский язык «немножко вытесняет» украинский в Украинской же ССР. Мне сразу вспомнились большие торжественные заседания в Киеве, проводившиеся непременно на русском языке и речи высших украинских партийных руководителей, в которых непременно, хотя и без видимых причин, содержались нападки на «украинский буржуазный национализм». Если вы заглянете в Конституцию Украинской Советской Социалистической Республики, то увидите, что ее составители запамятовали указать, какой язык является в Украине государственным. Они не написали, правда, что таковым является русский. Тема государственного языка Украины была вообще обойдена.
Меня ждало еще множество мрачных открытий. Одним из них стал Голодомор. Про «голодные годы» я кое-что слышал от матери, но на ее памяти, начиная с гражданской войны, их было столько — а голодные 1946–1949 годы были уже и на моей памяти — что она никак не выделяла специально 1932-й (когда родилась Вера) и 1933-й. Впервые подробности про эти страшные годы я прочел не у украинского, а у русского писателя Михаила Алексеева, году в 1981-м. В журнале «Наш современник» печатался его роман «Драчуны», там речь шла о голоде в его родном Поволжье. 1932—1933-й были урожайными годами, но «заготовители» выгребли все, включая посевное и фуражное зерно, и зимой люди начали умирать один за другим, а у живых не было сил копать могилы. Мне казалось, что я читаю про блокадный Ленинград. Из 600 дворов (а «двор» — это могло быть и 10 человек, и даже больше) в 450 не осталось, после двух лет голода, ни одного человека, а в остальных 150 — по одному-два. В брежневское время Алексеев не мог прямо написать про вооруженные заслоны, не дававшие крестьянам уйти в город и тем спастись, но у него есть достаточно ясные намеки на это. Так было во всех хлебосеющих районах СССР, но Украине досталось больше других — наши исследователи доказывают это с цифрами в руках.
Уже в 90-е годы я ознакомился с рядом материалов об украинском Голодоморе, от них волосы встают дыбом. Ужасают свидетельства людей, бывших в 1933 году детьми; они вспоминали, что год был хороший, потому что расплодилось больше обычного ежей и ящериц, их можно было ловить и есть; а еще уродилось много желудей. Мне трудно представить себе более страшный документ, чем секретное письмо наркома земледелия УССР Одинцова генеральному секретарю ЦК КП(б)У Косиору о том, что он, Одинцов, видел своими глазами во время десятидневной поездки по голодающим районам Киевщины (письмо приведено в «Черной книге Украины», ее выпустило издательство «Просвіта» в 1998 году).
Но сильнее документов на меня подействовала книга Анатолия Стреляного «Без патронов». Мне этот очерк сообщил о человеческой натуре нечто новое. Он написан по устным рассказам стариков и старух села Старая Рябина Ахтырского района Сумской области (самого автора во время Голодомора еще не было на свете). «У тетки Наталки умерли муж, тесть и два сына. Одному было около пяти лет, другому — около четырех. Меньше, чем за год до того они распевали революционные песни. Станут рядышком на крыльце, оба беленькие, синеглазые, и запоют: “Хоть будэ тяжко, переможемо, нэхай живе коммуна и свобода”. Тетка Наталка прожила почти 90 лет, и не проходило дня, чтобы не вспоминала их и не плакала». Больше всего меня поразило в этом очерке, что жертвы и злодеи-активисты (почему-то их называли «ястребки») Голодомора в старости жили почти как образцовые соседи, ходили друг к другу в гости. «Фаддей Скорык посреди зимы 32-го выгнал из хаты родного брата с семейством, забрал весь зерновой припас. Мой разговор с ним состоялся как раз в доме этого брата, Тихона, солнечным днем. Фаддей пришел в гости. Это было в 1985 году. Передо мной сидел крепкий старик с буденновскими усами, в кителе сталинского времени, солидный, спокойный». Воистину мы, украинцы, — народ Божий.