Так вот, в конце сороковых — начале пятидесятых годов проводился большой «оргнабор» для заселения Крыма, и взоры вербовщиков, естественно, обратились в первую очередь в сторону Украины, на ее относительно густонаселенные районы. Я помню, что несколько семей поехали в Крым и из моего села, писали, как там трудно — кругом голая степь, не хватает воды, водоснабжение было одной из тех главных социально-хозяйственных проблем, решение которых имели в виду местные крымские власти, когда ходатайствовали перед Москвой и Киевом о переподчинении Крыма Украине.
Все это я мог легко представить, даже не зная никаких конкретных фактов и подробностей, а я их все-таки знал, поэтому и не придавал значения разговорам про Хрущева, который-де «за счет русского народа» продемонстрировал перед Украиной широту своей души. Но в начале 1999 года мне попалась на глаза статья из газеты «Московские новости», и я, как говорится, присвистнул. Статья несколько удивила меня грубым тоном, тем более, что говорилось в ней не о ком-нибудь, а об Александре Исаевиче Солженицыне. В подзаголовке стояли слова Геббельса: «Чтобы в ложь поверили, она должна быть чудовищной». Далее утверждалось, что Солженицын, «сей ми-фотворец», хорошо знал «вышеуказанный геббельсовский принцип», когда на страницах своей книги «Архипелаг ГУЛАГ» «запустил утку» о том, что «Хрущев одним росчерком пера подарил Крым Украине». Автор статьи показывал, что «бедный Никита Сергеевич» никак не мог этого сделать хотя бы по той причине, что тогда, сразу после смерти Сталина, не имел такой власти, что решение о передаче Крымской области Украине «было коллективным решением всего тогдашнего руководства СССР», что были соблюдены все положенные по советской конституции формальности — был издан акт Президиума Верховного Совета СССР (коллективный президент страны) за подписью председателя Президиума К. Е. Ворошилова. В статье говорилось о том также, что исследователи не пришли до сих пор к единому мнению, была ли вообще подпись Хрущева на какой-либо из бумаг, относящихся к этому делу, — было ли, например, постановление Президиума ЦК КПСС.
Ну, что тут скажешь? Первое, что я подумал, — Александр Исаевич не устоял перед своим писательским воображением. Оно нарисовало ему эффектную картину: тучный раскрасневшийся Хрущев в украинской вышитой рубахе, отодвинув бутылку «горилки з перцем», достает толстую самописку и одним росчерком решает судьбу Крымского полуострова с «городом русской славы» Севастополем (основанным, кстати, украинцами), с Ливадийским дворцом и «царской тропой»… Писателю, наверное, так понравилась эта картина, что он побоялся ее разрушить наведением справок. Чтобы не оказаться в похожем положении, я попросил помощника найти в «Архипелаге ГУЛАГ» соответствующее место. Я читал эту бессмертную книгу году в девяностом, она меня потрясла, но место о Хрущеве и Крыме почему-то не запомнил. Помощник внимательно, по его словам, просмотрел все три тома, но такого места не нашел. Более того, он обратил мое внимание на такие высказывания писателя, против которых у нас не могло быть особых возражений. Его тогдашнее понимание дела в главном настолько мне близко, что соответствующий отрывок я приведу здесь, не отправляя его в примечания.
«Мы давно не говорим — “украинские националисты”, мы говорим только “бандеровцы”, и это слово стало у нас настолько ругательным, что никто и не думает разбираться в сути. (Еще говорим — “бандиты” по тому усвоенному нами правилу, что все в мире, кто убивает за нас — “партизаны”, а все, кто убивает нас — “бандиты”, начиная с тамбовских крестьян 1921 года.) А суть та, что хотя когда-то, в Киевский период, мы составляли единый народ, но с тех пор его разорвало, и веками шли врозь и вкось наши жизни, привычки, языки. Так называемое “воссоединение” было очень трудной, хотя может быть и искренней чьей-то попыткой вернуться к прежнему братству. Но плохо потратили мы три века с тех пор. Не было в России таких деятелей, кто б задумался, как свести дородна украинцев и русских, как сгладить рубец между ними. (А если б не было рубца, так не стали бы весной 1917 года образовываться украинские комитеты и Рада потом.)… Едва только пали немцы перед Антантой (что не могло иметь влияния на принципы нашего отношения к Украине!), за ними пал и гетман, а наших силенок оказалось побольше, чем у Петлюры (вот еще ругательство: “петлюровцы”. А это были украинские горожане и крестьяне, которые хотели устроиться жить без нас) — мы сейчас же перешли признанную нами границу и навязали единокровным братьям свою власть… Правда, еще 15–20 лет потом мы усиленно и даже с нажимом играли на украинской мове и внушали братьям, что они совершенно независимы и могут от нас отделиться, когда угодно. Но как только они захотели это сделать в конце войны, мы объявили их “бандеровцами”, стали ловить, пытать, казнить и отправлять в лагеря. (А “бандеровцы”, как и “петлюровцы”, это все те же украинцы, которые не хотят чужой власти. Узнав, что Гитлер не несет им обещанной свободы, они и против Гитлера воевали всю войну, но мы об этом молчим, это так же невыгодно нам, как Варшавское восстание 1944 г.) Почему нас так раздражает украинский национализм, желание наших братьев говорить и детей воспитывать, и вывески писать на своей мове? Даже Михаил Булгаков (в “Белой гвардии”) поддался здесь неверному чувству Раз уж мы не слились до конца, раз уж мы разные в чем-то (довольно того, что это ощущают они, меньшие!) — очень горько! но раз уж это так, раз упущено время и больше всего упущено в 30-е и 40-е годы, обострено-то больше всего не при царе, а после царя! — почему нас так раздражает их желание отделиться? Нам жалко одесских пляжей? черкасских фруктов?»