Подобно сознательному пролетарию начала века, я находил все это правильным и разумным — правда, все как-то на бегу. Времени для неспешных размышлений у студента нет: на повестке дня еще сопромат, «тысячи» по иностранному языку, днепропетровские девчата… Меня в любом случае не могли бы смутить тогда положения об имущественном рабстве и об институте наследования. Подобные вещи были — и еще долго оставались для меня — научно-популярной абстракцией. Родительское наследство для меня заключалось исключительно в самом даре жизни, а по обремененности имуществом я был близок к Марксову пролетарию, одетому только в цепи. К тому же (я так понимал) все это произойдет, как и отмена денег, уже при коммунизме. То есть не скоро.
Не озадачивали меня тогда и слова Маркса о том, что прогрессивный рост нищеты рабочего класса в капиталистическом обществе отражает неспособность буржуазии «обеспечить своему рабу существование даже в пределах его рабства». Капитализм был для меня абстракцией — далекой и заведомо отталкивающей, и ни малейших причин не верить печатному слову, да еще слову самого Карла Маркса, да еще напечатанному в советском учебнике, я не видел. Мне такое в семнадцать лет не могло бы даже прийти в голову. Коли сказано «обнищание», значит, так оно и есть, у нас зря не напишут.
Мне очень нравился пункт про уничтожение грани между городом и деревней. Я рос в черниговском Полесье и ходил в школу за девять километров, частью лесом, каждый раз опасаясь волков. Мне трудно было себе представить, как эта грань будет стираться в нашем колхозе, но я верил: раз умные люди торжественно обещают стереть, значит сотрут. А может быть уже бы и стерли, если бы не завистливое капиталистическое окружение.
Не скрою, некоторое время у меня была своя гипотеза, как это будет происходить. Поскольку Маркс где-то говорит о сооружении «больших дворцов в национальных имениях в качестве общих жилищ для коммун и отдельных граждан», я решил, что «имения» могут быть только в сельских местностях. Я стал прикидывать, где именно будет построен такой дворец в нашем Чайкине, и уже было припомнил несколько подходящих мест, но тут меня стала мучить мысль, переселят ли во дворец моих односельчан или он достанется каким-нибудь пришлым людям — скажем, неграм, которые будут перебегать в СССР, спасаясь от угнетения.
Сегодня вся марксистско-ленинская социальная утопия выглядит смешной. Но стала она выглядеть такой, повторяю, лишь после очень серьезной попытки ее воплощения, после эксперимента продолжительностью в семь десятилетий. Сотням миллионов людей было не до смеха, а кое-где на нашей планете на эксперимент этот и до сих пор не смотрят как на завершенный.
Я вспоминаю случавшиеся изредка споры с друзьями. Самый первый — в 1961 году, сразу после XXII съезда КПСС, на котором прозвучали исключительно сильные разоблачения сталинского террора. Мы сидели до утра и слова: «Но ведь идея была правильная!» прозвучали немыслимое число раз. Кстати, XX и XXII съезды успокоили меня лично лет на двадцать. Это многовато, согласен, но надо учитывать мою специфическую отгороженность от повседневной жизни. Возможно, люди сами подсознательно успокаивают себя формулами вроде: «Если партия сама так решительно осуждает ошибки прошлого, значит, она устремлена в будущее». То есть, жираф большой, ему видней.
Далеко не сразу и далеко не всем все стало ясно. А кому стало — с теми довольно быстро разобрались. Как я теперь понимаю, чтобы не умничали. В этом и был смысл кровавого террора ЧК — ГПУ — НКВД: нагнать ужас (латинское слово «террор» означает не «истребление», а «ужас») на всех, кто усомнился в провозглашаемых истинах. Параллельно с террором, который был призван оказывать воспитательное воздействие, шло «мирное» идеологическое воспитание народа. Главным его плодом было то, что все научились молчать. Но в целом воспитание было, как я сейчас понимаю, небесталанное, ибо породило множество искренне преданных коммунистической идее людей. Отчасти поэтому исполинский эксперимент и затянулся на семьдесят с лишним лет. Затянулся в масштабах всего СССР, затянулся у миллионов людей на персональном уровне. Лично я, например, долго не считал его законченным, долго уговаривал себя, что в коммунистической идее есть какое-то рациональное зерно, хотя идея к тому времени была уже на излете. Но я почти уверен: эта идея совершенно иначе смотрелась в двадцатые, тридцатые, сороковые и даже в пятидесятые годы, так что не хочу и не буду осуждать дедов и отцов. Я имею в виду, конечно, тех из них, кто воспринял коммунистическую идею.