Получила ли ты мои письма, где я просил тебя прислать последние два абзаца вступления к лонгфелловскому «Гайавате»? Имею в виду первую главу: «Should you ask me, whence these stories?» Последний абзац, который имеется у меня: «Ye who love a nation’s legends… Listen to this Indian legend. To this Song of Hiawatha!» Бунинского перевода у меня сейчас под рукою нет, поэтому сказать точно, скольких у меня кусков недостает, я не могу. Кажется, все-таки два. Может быть, Тамара не откажется их для тебя переписать. По-английски, разумеется.
О других присылках (не относящихся к духовной пище) не хочу тебя тревожить. Но о брючном вопросе, пожалуй, напишу. Мои костюмные брюки и рыжие грубошерстные сдают (особенно первые). Конечно, ничего дорогого мне здесь не надо — нужны были бы такие же простенькие и такие же грубошерстные, как те, — лишь бы прочные. Цвет безразличен. Из твоих зимних посылок все употреблено, сегодня намочил последний горох, осталось еще полкружки.
Пиши, как можешь. Разумеется, я заинтересован — почаще. Да не знаю, может быть, у тебя мало времени остается от работы или глаза болят, и приставать с просьбами неудобно. Ужасно только завидно бывает, когда приходят толстющие пачки писем, а ты ничего не получаешь.
Милым людям, которые тебя не забывают, я очень благодарен. Будет ли когда-нибудь время отблагодарить их при свидании?
Прощай пока. Целую крепко. Следующее письмо напишу числа 12-го.
А время бежит. Вот уже апрель начинается. 26-го мне минет 47 лет. Твоего дня рождения я в этом году не забыл, но писать об этом не решился. С чем поздравлять?
Ну, будь здорова и пиши, милая. Была ли ты у Веры Моисеевны, как собиралась? Как поживает Вера Тимофеевна? Как недолговечен все-таки ее брат, было ведь не больше 50—52 лет?
Коля
19. IV. 1937
Дорогая Сонушка,
Сегодняшнее мое письмо с начала года двенадцатое, с начала апреля — второе. Счет я им веду строгий, а с сегодняшнего дня сделаю его еще строже, так как почтовые неисправности самые горькие из всех, и мириться с ними я не мог никогда. Твои письма ко мне доходят аккуратнее, но тоже не без изъянов. Последнее, что я от тебя получил, — это открытки от 5 и 10.ІІІ и бандероль от 31.III.
Заявление о возвращении тебе всех научных и литературных рукописей, оставшихся у Влад. Львовича, я уже послал по начальству и через некоторое время повторю его по другому адресу. Жаль только, что я не знаю, что именно у тебя осталось, и принужден писать наугад. Поэтому очень меня обяжешь, если напишешь, есть ли у тебя: 1) хоть один из двух рукописных экземпляров «Бориса» (мне казалось по прошлым письмам, что один из них ты получила), 2) Лукреций «De rerum natura», книги І, II, V (были в картонной папке в красном шкафу), 3) 1 акт «Балладины» Словацкого — на длинных листках, сшитый (был в письменном столике), 4) Сборник стихов на почтовых листках конторского формата, еще с барышевских времен, в серой бумажной обложке, 5) Черная коленкоровая папка с библиографией переводов Горация (была в письменном столе, в тумбочке), 6) Черный фанерный ящик с университетскими курсами и на нем папки с курсом методологии перевода, и там же заготовки для будущих работ: переписка Драгоманова — Кулиша, Горленко с разными лицами, и прочее. Все это должно было пойти в книжку исследований, которую я собирался к концу 1936 г. подготовить. Вообще у меня уже было столько всякого материала, что я каждый год мог бы уже выпускать по хорошей книжке. Хорошей — я говорю в смысле объема.
Ты просишь писать тебе заказные письма. Я иначе и не делаю. Только в марте 20-го написал простое, да и то пожалел затем. По крайней мере тебе отдадут вовремя дома. Перевода денежного, о котором ты писала 19 февраля, — все еще нет. Отправляла ли ты его? На май денег у меня еще хватит, а на июнь — не знаю, может быть, и нет.
Теперь ответ на все твои вопросы. Почему надо переменить стекла в очках? Да потому, что ты прислала мне не минус 3 диоптрии, а плюс 3, т. е. не близорукие стекла, а дальнозоркие. Я точно предвидел, что письма будут пропадать, и написал об этом два или три раза сряду. Для чего мне хочется написать о новых переводах Пушкина? Все для того же, для чего я сижу над «Энеидой» и над журналами, — чтобы не деквалифицироваться, во-первых, а во-вторых, в надежде на гонорар. Я был бы счастлив, если бы мог отсюда зарабатывать и знать, что хоть какою-то мерой в силах снять с тебя тягость повседневной заботы.