Твой К.
12. V
Вчера я замотался вечером с посылкой, пришло их сразу множество, и не успел дописать. Дописываю сегодня. Получил от тебя книги. Изданы они великолепно, может быть, даже с излишней роскошью, ежели принять во внимание невысокий уровень словесной культуры и чрезвычайную слабость, почти полное отсутствие сопроводительного материала. Работать над ними буду непременно. Но, конечно, знай я, что это такая тяжесть, я бы даже и не заикался о присылке этих страшных вещей. Заранее отказываюсь от Овидия, испанской и немецкой грамматик; постараюсь тебя просьбами о книгах тревожить только в случаях крайней необходимости.
Деньгами я теперь обеспечен, думаю, до августа месяца включительно, что у меня на счету — в точности не знаю. Очки для смены стекол постараюсь тебе прислать, как и то, что есть у меня лишнего из белья. По линии носильного у меня, как и в барышевские времена, кризис с брюками — но я об этом писал тебе, какие-нибудь самые простые, грубошерстные, дешевые предельно, выручили бы меня на все 100 %. Был бы очень тебе благодарен, если бы ты (если у тебя есть еще возможность) включила в посылку несколько бритвенных ножей (3—4), несколько перьев (хотя бы № 86, из киевской продукции ты прислала мне великолепные, или «пионеров» — они же «Nadia» (французское их название), или тех, что прислала последний раз, только никелированных, несколько тетрадей или четвертушечных блокнотиков в тетрадочных обертках — в клеточку. О съестном не пишу — ты знаешь все. Буду еще писать числа 20 мая. Если к тому времени придет продуктовая посылка, напишу два слова в качестве корректива.
Ну, вот и все, что написалось. Прости, если сегодняшняя дописка кратка. Тороплюсь бросить письмо в ящик. Следующий раз напишу подробнее о пушкинском двухтомнике, которому я, несмотря на его размеры, обрадовался как новой теме для работы — прежде всего. С тем пока будь здорова, пиши, не забывай. Целую крепко. А что не увидимся в этом году, не печалься. Верь мне, что я чувствую себя неплохо. Не устроиться ли тебе на железной дороге, тогда бы поездка твоя удешевилась и можно было подумать о свидании конкретнее. Кланяйся своим друзьям.
Твой Коля
21. V. 1937
Дорогой Соник,
Обе твои посылки, пушкинская и продуктовая, папина посылка, бандероли с 18 и 19 №№ «Литературной газеты» и английским «Отелло» получены. Пришла и открытка твоя, отправленная 6.V. Но зато ни одного письма за апрель, а в особенности того подробного, которое ты обещала 29.III написать «вскоре». Было оно, это письмо, или нет?
Пушкин издан великолепно, иллюстрации воспроизведены прекрасно, но переводы в большинстве слабы. Коренных вещей две: старый перевод «Медного всадника» Рыльского и новый перевод «Русалки» Свидзинского. О «Всаднике» не говорю: это шедевр признанный, а «Русалка» меня прямо очаровала естественностью, простотой и стройностью языка. Если в рецензиях о ней ничего нет, то это значит: рецензенты слепы. Все остальное значительно ниже. Проза передана языком шаблонным, робким, словарь сглаженный. В лирике, поэмах и в «Каменном госте» Терещенко много «барахла». Немного странно отсутствие статей о столетней традиции переводов Пушкина на Украине, о принципах переводной работы над пушкинскими текстами. Это какое-то свидетельство о бедности литературоведческой мысли, расписка в собственной некомпетентности.
«Отелло» очень хорош, но я начал работать над XII книгой Вергилия и за него еще не принимался.
Ты пишешь о «Вступлении» (Introduction) «Гайаваты». Но, дорогая, мне нужны только два последних абзаца, всего-навсего 18–20 строк, пропущенных в присланном тобою издании. Предпоследний должен начинаться: «Вы, в чьем сердце сохранилось пламя веры», а последний: «Вы, которые, блуждая по околицам зеленым». Зачем тебе мучить себя перепиской целой главы?
Чувствую я себя неплохо. Как всегда у меня бывает весной, побаливает иногда голова по утрам (обычное мое малокровие), но часам к 11 проходит, особенно после прогулки по свежему воздуху. Порошки я принимал всего раз или два — это реже, чем в Киеве. За зиму у меня не было ни одного гриппа, ни одного даже насморка — и это несмотря на то, что погода здесь меняется, как настроение Ивана Петровича. Нервы мои из порядка не выходят, сердце тоже. Весна здесь уже в разгаре, распустилась черемуха, черная смородина, тополя. Стоят совершенно белые ночи, почище петербургских, так что и в одиннадцать не темнеет. По временам бывают еще холода (когда повевает с Ледовитого), но, только прекращается ветер, — благодать — поверх пиджачишки ничего не нужно; любители лежат на солнце и принимают ванны.